Искусство существования (сборник) - Вячеслав Пьецух

Но сидел он недолго, так как вскоре началась Великая Отечественная война. В сорок третьем году его послали на фронт, опять же в бомбардировочную авиацию, но на всякий случай (чтобы он опять чего-нибудь не выкинул) посадили на фанерный ночной бомбовоз ПО-2.

На этом самом бомбовозе отца сбили над Польшей, единственной страной в мире, как он потом говорил, где его фамилия не вызывала вопросов, как в России не вызывает вопросов фамилия Иванов. Несмотря на значительные повреждения, отец кое-как посадил машину на поле, при этом потеряв второго пилота, сам обгорел, половины зубов недосчитался, но бодро выбрался из кабины в обнимку с нашим замечательным ППШ. И надо же было такому случиться, чтобы это оказалось летное поле, именно запасной немецкий аэродром. Как говорится, недолго думая, он вот что придумал: забрался в первый попавшийся самолет, записанный за Люфтваффе, и улетел. Поскольку по нашу сторону фронта выяснилось, что немецкий самолет оказался последней моделью Мессершмидта, неизвестной даже разведке, отца представили к какой-то выдающейся боевой награде, но из-за подмоченной биографии он получил только Красную Звезду и трофейный аккордеон.

Уже после того как был взят Берлин и фельдмаршал Кейтель подписал безоговорочную капитуляцию, отец самовольно исправил эту несправедливость и вывез из Германии два «хорьха» (один ездить, другой на запчасти), радиоприемник «Телефункен», огромный персидский ковер, мраморных орлов парой, реквизированных непосредственно из здания Рейхсканцелярии, золотые швейцарские часы «Лонжин», которые потом у меня украли в раздевалке бассейна «Москва», генеральскую «блюхеровскую» саблю и патефон. Живо себе представляю, как он возвращается победителем домой через Восточную Германию, Польшу, Белоруссию и наши западные области, таща за собой на тросе запасной «хорьх», и поет во все горло что-нибудь лирическое, скажем: «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат…» – за рулем он всегда пел, если только не матерился на милиционеров и лихачей. Лично тому свидетель: когда отец уже сменил «хорьх» на «бьюик», сначала подаренный президентом Рузвельтом знаменитому авиатору Байдукову, а потом купленный отцом за бешеные деньги, и мы просто так катались по Москве, он всегда пел (чаще всего почему-то «Аист, здравствуй, аист, Мы наконец тебя дождались…»), если, конечно, не матерился на милиционеров и лихачей.

После войны отец одно время работал в городе Чкаловске под Москвой летчиком-испытателем, но его, что называется, попросили за какую-то историю, не имеющую отношения к профессии, может быть, он у кого-то увел жену. Потом он попал в первый отряд космонавтов и его опять же попросили, не исключено, что за молодечество того же свойства, – вообще отец был большим специалистом по женской части и много через эту манию пострадал.

Что-то во временном промежутке между Чкаловском и отрядом космонавтов в нашем доме появилась немецкая овчарка по кличке Джек. Этого пса подарил отцу приятель, капитан авиации, переводчик и германист, который нашел его среди берлинских развалин примерно двухгодовалым, и посему воспитанным на немецкой речи и своде собачьих норм. Джек не понимал никаких наших команд или делал вид, что не понимал, совершал свои отправления всегда в одном и том же месте в нашем дворе, за дровяными сараями, смотрел хмуро, нехотя вострил уши, но стоило капитану-германисту в подпитии завести что-нибудь из стихов Гейне, как Джек принимался протяжно выть. Так вот, то ли отец явил чудеса дрессуры, то ли московский воздух в конце концов так подействовал на собаку (скорее всего, отец явил чудеса дрессуры), но Джек в скором времени так развинтился, можно сказать, обрусел, что ходил где попало и, когда меня ставили в угол за какую-нибудь провинность, потихоньку таскал мне печенье «Пионерское» либо что-нибудь из конфет.

Долго ли, коротко ли, мои родители разошлись, и отец целую вечность мыкался по Москве; то он снимал комнату на Петровке, то жил у кого-нибудь из своих пассий, то существовал вообще неизвестно где. В эти годы мы с ним виделись редко, и он по преимуществу таскал меня по своим знакомым из артистической среды (тогда была такая мода на проникновение летчиков в артистическую среду): к актеру Тутышкину, сыгравшему одну из главных ролей в кинофильме «Волга-Волга», к племяннице второго человека в государстве, непомерно крупной женщине, говорившей басом, к известному композитору из серьезных, который поразил меня тем, что посреди бела дня лакал шампанское и коньяк.

Наконец, мой отец обосновался на Песчаной площади, среди гаражей, в домике на колесах, похожем на почтовый вагон, который придумал сам. Тут он прожил лет десять, главным образом сочиняя летающее крыло, способное поднять танковую роту и до батальона пехоты, а затем перебрался в Подмосковье, на берега Икшинского водохранилища, где тогда обитали многие знаменитости, как-то: офтальмолог Федоров, первые космонавты, один выдающийся каскадер и великие лицедеи – Смоктуновский, Жженов, Демидова и Любшин. Что-то отца всю жизнь тянуло на знаменитостей, такая у него была слабость, впрочем, простительная для человека его достоинств, включая способность сделать своими руками все – от турбогенератора до кухонного ножа. Да и общался он со своими знаменитостями на равных, даром что они считали его не больше как чудаком.

И не без оснований: он построил первый в природе дом из бутылок, которые мешками собирал в местах коллективных пьянок (кругом было множество так называемых зон отдыха, туристических баз и пансионатов); дом получился полувигвамом, метров в пятьдесят высотой, причем фасад представлял собой что-то вроде огромного витража, изображавшего буревестника над пенящимся морем, который зажигался по вечерам, привлекая толпы разного рода любопытствующих, кому по вечерам было нечем себя занять.

Отец дважды, как тогда выражались, клал партийный билет на стол в знак несогласия с линией КПСС, хотя был забубенным коммунистом, но, видимо, именно по этой причине он свой билет и клал.

Отец вечно придумывал и строил собственноручно причудливые летательные аппараты, которые к тому же еще и плавали, и ездили по дорогам, и только что их нельзя было использовать в качестве швейной машинки, но по преимуществу все же летали, из-за чего у родителя были постоянные трения с ПВО. Он между делом написал две книги о воздухоплавании и любил возжаться с парнями, больными самолетостроением, которые держали девушек решительно на потом. Уже сильно пожилым человеком, с дыркой вместо горла, он водил меня похмеляться к одному знаменитому космонавту и в два приема перемахивал через высоченный забор из керамзитного кирпича. В свой смертный час он грозил кулаком главному онкологу ВВС.

Как говорится, к чему сей сон? К тому, что мы, сдается, обречены на одичание, если только нас в очередной раз не выручит русский Бог. К тому, что в чужих краях даже палачи знают свой род до седьмого колена, как французские Суасоны, и поэтому там не надо воспитывать в каждом новом поколении гражданские качества и приверженность к созидательному труду.

А у нас – надо, даром что эта педагогика проходит в одном случае из пяти, поскольку у нас каждое новое поколение русаков начинает жить с белого листа, заново, точно до них не было никого – ни декабристов, ни славянофилов, ни каналармейцев, ни победителей над германским монстром, словно Адама с Евой – и тех не было никогда; у нас последнее поколение даже не знает, как пользоваться парковыми скамейками, и обыкновенно устраивается на спинках, видимо, полагая, что сидения изобрели для ног и пивных бутылок – то есть мы именно обречены на одичание, если только нас в очередной раз не выручит русский Бог. Ведь мы научаемся прямохождению потому, что нас родители наставляют на этот противоестественный способ передвижения, и без них мы ползали бы на четвереньках, как все прочие дыхания на земле.

Между тем наш народ существует в этом мире не сто лет и даже не тысячу, и русские государи сочиняли душеспасительные проповеди, когда подписывались крестиками английские короли. Вилкой мы, правда, начали пользоваться сравнительно поздно, но наши далекие предки первыми в Европе прибегли к нижнему белью, много раньше норманнов приняли христианскую этику, задолго до Лиги наций выдумали коллективную безопасность и лет за сто до ирландцев и немцев ударились в политический терроризм. Наши пращуры стрелялись на двенадцати шагах из-за разногласий по основному вопросу философии (французы на тридцати и по причинам больше любовного характера), они резали высших государственных чиновников за неприятие трудов князя Кропоткина, Рюриковича и основателя анархизма, ничтоже сумняшеся шли в Сибирь за умозрительные идеалы и любили подпустить своим олигархам «красного петуха». Они не употребляли черных слов при женщинах и детях, умели на практике исповедовать евангельские ценности и никогда не крали у товарища по беде, если считать вообще бедой жизненный путь всякого работящего русака. Наконец, кто как не мы, единственный народ на всем нашем древнем континенте, сумели привести в чувство двух навуходоносоров – Бонапарта с Гитлером, в то время как перед ними спасовали многие прочие высококультурные племена…