Когда я был произведением искусства - Эрик-Эмманюэль Шмитт

Я находил наслаждение в самых мелких гранях своего успеха: я замерял место, отведенное в средствах массовой информации моим братьям, которое оказывалось просто смешным в сравнении со статьями, посвященными моей персоне; я ревниво следил за качеством работы пишущих специалистов, комментировавших каждый мой шаг. Бывало, что они раздражали меня до бешенства: подумать только, перенести меня из рубрики «Новости» на страницы «Жизнь общества» или, хуже того, в рубрику «События культуры» на самую последнюю страницу. Зевс-Питер-Лама едва сдерживал мой гнев.

Он ежедневно устраивал фотосессии с лучшими фотографами острова.

— Вот и наступил второй этап твой славы, Адам бис. Сначала тебя фотографировали, потому что ты слыл особенным, непохожим на других.

Теперь тебя фотографируют, потому что ты знаменит. Известность — животное, которое кормит себя своей плотью.

Я с удовольствием подставлял себя под вспышки фотографов, принимая всевозможные позы. Однако по-прежнему отказывался раздеться полностью перед фотокамерой.

Вечерами мы с Зевсом-Питером-Ламой вели долгие дискуссии на эту тему.

— Ты должен слушаться меня и позировать обнаженным.

— Нет.

— Но ты же не будешь вечно таскать на себе эти уморительные шорты!

— Насколько я знаю, Микки Маус никогда не снимал свои штанишки.

— Не сравнивай, ради Бога, мое творение с этой ничтожной мышью.

— Я не буду позировать обнаженным.

— А ведь твои братцы даже не думали ломаться. И оголялись перед фотографами гораздо менее престижными, чем те, кого я приглашаю ради тебя.

— Меня не греет мысль, что я окажусь в конце концов на дверце рабочего шкафчика какой-нибудь кассирши из супермаркета.

— Это приказ. Ты не имеешь права даже обсуждать его.

— Я распоряжаюсь своей обнаженностью.

— Ты больше никаким образом не распоряжаешься своим телом. Ты подписал бумаги, забыл?

— Но это не касается моей наготы. Она пока принадлежит мне.

— Ни в меньшей степени, чем все остальное, связанное с твоим телом.

— Дайте мне время.

— Ладно, в конце концов, ты прав. Подождем немного. Со временем фотографии лишь подорожают.

С каждым днем передвигаться становилось для меня все легче и легче. Сюрреалистический бред, которым вдохновился мой Благодетель поздним, освещенным рыжей луной вечером, отвечал, скорее, эстетическим, чем практическим целям. Это замечание, сформулированное в ругательной форме, сорвалось с моих губ однажды утром, когда я мочился, морщась от боли.

— Дорогой мой Адам бис, — ответил мне Зевс холодным тоном, — если вы жаждали чего-то практичного, вам не следовало отдаваться в руки гения.

— Но все же.

— Если вы хотели чего-то практичного, вам нужно было остаться той серой личностью, какой вы были до этого. Природа — вот настоящий специалист по практичности! Практично и недорого. Отличное соотношение цены-качества. Инженер бедных душ. Вы хотите вернуться в свое прежнее состояние?

Не имея больше аргументов, я решил свыкнуться со своим новым телом, не жалуясь на жертвы, которых требовало искусство.

Вскоре я достиг в этом определенных успехов и уже мог принимать участие в трапезах вместе с остальными обитателями виллы. Я восседал во главе длинного, пятнадцатиметрового стола прямо напротив Зевса-Питера-Ламы, который не сводил с меня восхищенных глаз, — так смотрит на своего любимого сына заботливый родитель.

Зевс строго-настрого приказал мне не произносить ни звука на публике, что немного расстраивало меня, однако нисколько не смущало тридцать красоток, которые галдели за столом, каждая о своем, озабоченные лишь тем, чтобы соблазнить Зевса. На протяжении всего обеда — от закусок до кофе — прекрасные нимфы посматривали на меня с тем уважением, с которым любуются величественным букетом цветов, что давало мне возможность спокойно наблюдать за ними. Однако затем, когда Зевс удалялся до вечера в свою мастерскую, они не упускали случая при встрече отпускать в мой адрес злые колкости.

— Глядите-ка, пациент потерял своего доктора Франкенштейна!

— Нет, это Квазимодо собирается звонить в свой колокол.

— Колокол? Это то, что у него на голове?

— Где его голова? Это его голова?

— Ну да, та штука, где торчат два глаза…

Для меня даже их оскорбления нежно ласкали ухо. Выражение досады на источавших ревность лицах красоток лишний раз свидетельствовало о моем неоспоримом первенстве. Завистник плюет лишь на того, кто его превосходит. И потом, я столько натерпелся от равнодушных взглядов людей, что каждое слово, делавшее более четкими контуры моего существования, — будь то одобрительные комплименты или саркастические замечания, — услаждало мое самолюбие.

К тому же атаки красоток оставались словесными. Ни одна из них не осмеливалась дотронуться до меня даже пальцем, не говоря уже о том, чтобы толкнуть или поставить подножку. Все с огромным уважением относились к творчеству Зевса-Питера-Ламы.

— Ну как, дорогой мой Адам бис, чувствуешь ли ты себя наконец созревшим для настоящей фотосессии?

— Вы хотите сказать….

— Да, без штанишек Микки Мауса. Готов?

— Нет.

Лицо Зевса потемнело от гнева. Разряды молний зловеще засверкали в его зрачках. Вдруг его лицо просветлело, улыбка ярко заиграла на губах и драгоценные камни засверкали в его зубах, переливаясь всеми цветами радуги.

— Сегодня вечером у меня собирается узкий круг важных гостей. Красоток я запру в спальнях, поскольку они имеют поразительное свойство мешать умным беседам. Ты хочешь быть одним из наших?

— С удовольствием.

— Отлично. И само собой, ты не произнесешь ни слова.

Пусть я и не вымолвил ни слова за ужином, все разговоры за столом вращались вокруг моей персоны. Антиквары, владельцы художественных галерей, оценщики аукционов, торговцы предметами искусства, все приглашенные Зевса-Питера-Ламы без конца забрасывали его вопросами.

— Вы допускаете мысль, что такое произведение искусства, как это, может оказаться однажды в наших руках?

— Почему бы и нет? Если вы предложите хорошую цену.

— Я готов огласить сумму.

— Сколько же?

— Десять миллионов.

Снисходительная улыбка проявилась на лице Зевса-Питера-Ламы, словно тот услышал от собеседника тонкую шутку.

— Вы называете это предложением? Вам следует лучше подготовиться.

— Двенадцать миллионов.

— Шутите, я надеюсь?

— Пятнадцать? Двадцать?

— В любом случае, в настоящее время и речи не идет о том, чтобы я разлучился с Адамом бис.

— Рассчитываете ли вы в будущем разрабатывать творения подобного рода?

Теперь настал мой черед томиться в ожидании ответа. Я повернулся к Зевсу, который, казалось, был целиком занят тем, что лепил своими длинными пальцами миниатюрную скульптуру из хлебного мякиша, получая, судя по его лицу, невероятное удовольствие от дрожавших в нетерпении лиц. Волна ревности захлестнула меня.

— Пока нет.

Я с облегчением вздохнул. Озабоченный с самого рождения лишь своей персоной и ничем, кроме своей персоны, я никак не был настроен на то, чтобы у меня появились братья или сестры, с которыми мне пришлось бы делить привязанность своего Благодетеля.

— Скажите, — спросил вдруг торговец антиквариатом из Швейцарии, — вы изменили у него все органы тела?

— Да, все внешние органы.

— Все?

— За исключением глаз.

— Значит, вы модифицировали и то, что у мужчины болтается между ног?

— Половой орган? Да, мне показалось это необходимым.

— И что же вы ему смастерили?

— Сономегафор.

Долгая пауза повисла за столом — все были в изумлении. Наконец издалека раздался робкий женский голос:

— Соно что?

— Сономегафор. Наиболее удавшееся из всех преобразований.

Мой Благодетель взял бокал с вином, и божественный нектар забулькал в его горле в тишине непонимания: все гости ждали объяснения. Поставив бокал на место, Зевс прищелкнул языком.

— Лучше представить невозможно.

И никто не понял, говорил ли он о вине или о моем сономегафоре.

— Разумеется, это прототип, единичная модель. Но если хорошенько покопаться в мировой истории, мы увидим, что со времен античности у всех великих завоевателей — Александра Великого, Цезаря, Аттилы — было нечто, приближающееся к сономегафору.

Шепот восхищения прошелестел над столом, за которым гости изумленно переглядывались друг с другом.

Зевс-Питер-Лама, будто не замечая немой сцены, воцарившейся перед ним, с невозмутимым видом принялся раскатывать другой мякиш. Увлеченный целиком своим делом, он, словно разговаривая сам с собой, добавил:

— Впрочем, сономегафор у Александра был тоже ничего.

Он поднял скатанный хлебный шарик к носу и улыбнулся ему, словно встретил случайно своего старого знакомого.