Костры амбиций - Том Вулф

Шерман пошел дальше по направлению к Первой авеню, взбудораженный, охваченный волнением. Это пропитало воздух! Это катит на тебя гигантской волной! Это — всюду! Настигает!.. Секс!.. Только руку протяни… Движется по улицам и ничуть не стыдится… Расплескан по киоскам и магазинным стойкам. Если ты хоть мало-мальски живой молодой мужчина, тебе и думать нечего противостоять этому напору… Формально говоря, он изменил жене. Ну да, верно… Но о каком единобрачии может идти речь, когда по всему миру катится мощная волна, настоящее цунами умопомрачительного вожделения? Да господи! Не может Властитель Вселенной быть святым. Так устроен мир. Бесполезно уклоняться от дождевых капель, когда ты под дождем. Тем более когда такой ливень! Шерман просто попался или почти попался, вот и все. Это совершенно ничего не значит. Это не нравственно и не безнравственно. Все равно как вымокнуть под дождем. Подходя к стоянке такси на углу Первой и Семьдесят девятой, он уже почти уладил это дело с самим собой.

На углу Семьдесят девятой улицы и Первой авеню каждое утро выстраиваются такси, чтобы доставлять молодых Властителей Вселенной на Уолл-стрит. По правилам, всякий шофер такси обязан везти вас, куда бы вы ни пожелали, но на этой стоянке берут только тех пассажиров, которые едут в центр, на Уолл-стрит или куда-нибудь там по соседству. Отъезжают на два квартала к востоку и дальше катят на юг вдоль Ист-Ривер по шоссе, которое называется ФДР — шоссе Франклина Делано Рузвельта.

Поездка обходится в десять долларов ежеутренне, но что такое десять долларов для Властителя Вселенной? Отец Шермана всю жизнь ездил на Уолл-стрит подземкой, даже когда стал исполнительным директором фирмы «Даннинг-Спонджет и Лич». Он и теперь, в семьдесят один год, отправляясь в «Даннинг-Спонджет» только для того, чтобы часок-другой подышать одним воздухом со старыми приятелями-юристами, пользуется исключительно подземкой. Принципиально. Чем обшарпаннее становилось нью-йоркское метро, чем гуще разрисовывали «эти люди» стенки вагонов, чем больше золотых цепочек они срывали с девичьих шей, чем чаще грабили стариков и сталкивали женщин под колеса, тем решительнее держался Джон Кэмпбелл Мак-Кой: он не допустит, чтобы «эти люди» помешали ему пользоваться тем видом городского транспорта, каким он сочтет нужным.

Но у них, у людей новой формации, у молодых хозяев поколения Шермана, таких принципов нет. Изоляция — вот их жизненное правило. Этот термин использовал Роли Торп. «Хочешь жить в Нью-Йорке, — как-то сказал он Шерману, — позаботься об изоляции», то есть отгородись от «этих людей». Откровенное высокомерие, заключенное в этой мысли, было, на взгляд Шермана, вполне в духе времени. Действительно, если можно пронестись мимо на такси по шоссе ФДР, тогда зачем вообще ввязываться в уличные бои?

Водитель на этот раз попался… турок, что ли? Или армянин? Шерман попытался разобрать фамилию в рамке на приборной доске. Бог его знает. Когда выехали на шоссе, Шерман откинулся на спинку и развернул «Таймс». На первой полосе фотография: какие-то люди толпятся на эстраде, а возле трибуны стоит мэр и недоуменно смотрит на них. Ну да, тот самый сорванный митинг. Взялся было прочесть, что про это пишут, но отвлекся. Сквозь облака проглянуло солнце, слева видны блики на воде. Бедная, загрязненная река, а сейчас вся сверкает. Все-таки сегодня солнечный майский день, разгар весны. Впереди над шоссе уже вздымаются бастионы Нью-Йоркской городской больницы. А вон знак выезда с шоссе на Семьдесят первую улицу Ист-Сайда, здесь всегда сворачивал отец, когда всей семьей возвращались в город из Саутгемптона воскресными вечерами. При взгляде на больницы и на этот дорожный знак Шерман вспомнил, вернее, не вспомнил, а словно бы кожей ощутил былую жизнь на Семьдесят третьей улице в отцовском доме с комнатами в традиционных зеленоватых тонах. В этих серо-зеленых стенах он вырос, бегал по четырем маршам узкой лестницы и был твердо убежден, что здесь, в обиталище могущественного Джона Кэмпбелла Мак-Коя, Льва «Даннинг-Спонджета», они живут по законам высшей элегантности. Только недавно до него дошло, что его родители шли на серьезный риск, когда в 1948 году купили, в сущности, старую развалину в довольно захудалом районе и привели в порядок, высчитывая, можно сказать, каждый грош, а потом от души гордясь, что сумели за сравнительно небольшие деньги создать такой приличный дом. Господи! Да если бы отец узнал, сколько он заплатил за свою кооперативную квартиру и на каких условиях, его бы удар хватил! 2600000 долларов, из них 1800000 в долг… с обязательством ежемесячно выплачивать по 21000 в погашение основного долга и в счет процентов, а через два года, в окончательный расчет, выложить круглую сумму: 1000000. Лев «Даннинг-Спонджета» был бы поражен, более того, уязвлен, так как убедился бы, что все его наставления насчет долга, обязательств, меры и скромности просвистели навылет сквозь голову сына.

Баловался ли когда-нибудь отец на стороне? Не исключено. Он был красивым мужчиной, и подбородок у него имелся. Но Шерман, как ни старался, не мог себе этого представить. А когда показался Бруклинский мост, то уже и стараться перестал. Еще несколько минут, и он на Уолл-стрит.

Инвестиционно-банковская фирма «Пирс-и-Пирс» занимала пятидесятый, пятьдесят первый, пятьдесят второй, пятьдесят третий и пятьдесят четвертый этажи стеклянной башни, выросшей из темной развилки Уолл-стрит. Зал операций с ценными бумагами, где работал Шерман, находился на пятидесятом этаже. Каждое утро, выходя из серебристого лифта, он оказывался в просторном помещении, похожем на вестибюль тех лондонских гостиниц, где специализируются на обслуживании американцев. Рядом с дверью лифта был устроен бутафорский камин, даже с каминной доской из красного дерева с резными гроздьями плодов на концах. Спереди камин был заставлен медной оградкой, или каминной решеткой, как называются такие штуковины в загородных домах на Западе Англии. В соответствующее время года в глубине бутафорского камина пламенел бутафорский огонь, бросая бегучие блики на медные каминные щипцы великанских размеров. А стены были одеты резными панелями красного дерева, такого густо-красного и с такой рельефной резьбой, имитирующей штофные складки, что с первого взгляда прямо кожей чувствовалась их фантастическая цена.

В этих чертах декора сказалось пристрастие главного управляющего фирмой Юджина Лопвитца ко всему английскому. Английские вещи: библиотечные стремянки, полукруглые консоли, шератоновские ножки, чиппендейловские спинки, ножички для сигар, кресла с бахромой, мягкие уилтонские ковры — день ото дня скапливались на пятидесятом этаже в «Пирс-и-Пирсе». Вот только с потолками Юджин Лопвитц, к сожалению, мало что мог сделать. Потолки были совсем невысокие — восемь футов. Дело в том, что пришлось на целый фут поднять полы, чтобы проложить такое количество кабелей и проводов, что хватило бы на электрификацию целой Гватемалы. От проводов питаются компьютеры и телефоны в зале операций с ценными бумагами. И потолки пришлось на фут понизить, чтобы пропустить проводку освещения, трубы кондиционеров и несколько дополнительных миль проволоки. Полы поднялись, потолки опустились, и получился хоть и английский интерьер, но как бы приплюснутый.

Как только проходишь бутафорский камин, слышишь какой-то жуткий гул, словно рев толпы. Он раздается поблизости, за стеной — ошибиться невозможно. И Шерман Мак-Кой, встрепенувшись, устремляется на этот звук. Сегодня — и ежедневно — на него отзываются все струны его души.

Заворачиваешь за угол — и вот он, зал операций с ценными бумагами фирмы «Пирс-и-Пирс». Огромное помещение, футов, наверно, восемьдесят на шестьдесят, но тот же низкий потолок нависает над самой головой. Давит. И еще тут слепящий свет, извивающиеся тени и рев. Свет щедро льется в широкое, во всю южную стену, окно на Нью-Йоркскую гавань, статую Свободы и Стейтен-Айленд, на бруклинский и джерсийский берега. Извивающиеся тени — это руки и торсы молодых мужчин, редко кому за сорок. Скинули пиджаки, возбужденно жестикулируют, ходят с утра уже в поту и все орут, отчего и образуется общий слитный рев — лай своры образованных белых молодых мужчин, взявших след наживы.

— Эй! Возьми трубку, так твою мать! — кричит румяный круглолицый гарвардский выпускник 1976 года кому-то через два ряда столов.

Операционный зал похож на редакцию местных новостей в газете: здесь тоже нет перегородок и не соблюдаются ранги. Все на равных сидят за серыми металлическими столами перед черными экранами розовых компьютеров. По экранам бегут электрические зеленые ряды цифр и букв.

— Я говорю, возьми трубку, твою мать! Непонятно, что ли?

У него под мышками на рубашке — темные полукруги пота, а рабочий день только-только начался.

Йейльский выпускник 1973 года с длинной, как у гуся, шеей, тянущейся из воротничка рубашки, выпучился на экран и орет в телефонную трубку брокеру в Париже: