Привычка ненавидеть (СИ) - Саммер Катя

Боже, надеюсь, я все же свалилась с крыши, и мне это просто снится.

Он молчит. Я не смотрю, а Бессонов молчит. Его тень почти касается моих ног, и я поджимаю пальцы в носках. Не хочу соприкасаться даже с ней.

«Не хочу, чтобы меня стошнило»

С появлением Бессонова на крыше на меня накатывает такая безграничная тоска. Он, как трехсотлетний вампир, выкачивает радость и счастье из всего живого, над нами сгущаются черные тучи, темнеет. Интересно, он сразу выставил подружку или, как Шумахер, справился по-быстрому?

Бессонов садится рядом. Я вижу его руки, он вертит в них незажженную сигарету, и слово «freedom», означающее свободу, на тыльной стороне ладони. Он тоже подгибает ноги и обнимает колени, проводит пальцами по волосам. Я слышу его глубокий вздох и пугаюсь до чертиков.

— Только не говори, что это тоже твое место и мне нельзя здесь находиться, — опережая его, выпаливаю как на духу, вспомнив угрозы расправы в больнице.

Пульс бьет по ушам. Ладошки потеют, и я сильнее скрепляю пальцы. Поднимаю лицо к хмурому небу, подставляя его мелким каплям, и даже думать не хочу, как выгляжу сейчас. Бессонов видел меня уже всякой. Хуже не будет. Не будет ведь?

Я почти незаметно заправляю спутанные после ночи пряди за уши и кривлюсь, потому что без зеркала знаю, как они некрасиво распушились от влаги.

— Ты девственница? — швыряет мне в лицо вопрос, который опаляет щеки красным.

Что?

— Ч-что? — давлюсь я в ответ и вскидываю глаза на Бессонова.

Тот ухмыляется. Выглядит расслабленным и довольным. Ощупывает взглядом мое тело, все еще инстинктивно прокручивая между пальцами намокшую сигарету.

— Это простой вопрос, — он пожимает плечами и отворачивается к озеру. — Если не хочешь уходить отсюда, развлеки хотя бы.

Очень стараюсь не вспылить, но мои брови живут собственной жизнью, и я злобно хмурюсь.

— Так что я, по-твоему, клоун?

Бессонов сдавленно смеется и кивает чему-то.

— Значит, девственница все-таки.

По его интонации можно подумать, что это нечто постыдное и глупое. Но я не вижу ничего зазорного в том, чтобы дождаться подходящего парня, которому я смогу довериться. Пока такого я не встретила, даже несмотря на то, что у меня были отношения. Прошлым летом — со старшекурсником из нашего универа, который после выпуска вернулся в столицу. И до этого целых полгода с Петей, моим одноклассником, в которого, как неожиданно оказалось, была влюблена Вика. Та самая Вика Медведева, моя бывшая лучшая подруга. Она сообщила мне об этом, швырнув в лицо сумку с вещами для совместных ночевок, обитавшие у нее с пятого класса. Но как я должна была догадаться о ее великой любви, если она всегда твердила, что он отморозок и тупой валенок?

Ни с Петей, ни со старшекурсником у нас дальше поцелуев не зашло. И я не жалею. Я не чувствовала, что это было бы правильным. И не вижу смысла спорить или разговаривать с Бессоновым, мысли которого без пароля не вскроешь.

— Не понимаю, причем здесь моя девственность, и почему мы должны ее обсуждать.

— А что нам тогда обсуждать? — Ничего. — Погоду? — Это вряд ли. — Как Савва отымел тебя языком в рот? — Точно нет. — Или как ты подслушивала нас с Софой? — Я слишком резко перевожу на него взгляд, чем, по всей видимости, выдаю себя с головой. — Ты затопила мне потолок.

Его темные глаза примагничивают меня к себе. Я борюсь, как во сне, где не можешь кричать и не в силах проснуться. Я борюсь, но все равно смотрю.

— Я не подслушивала, — тихо, с надрывом — это все, на что мне хватает сил.

Я ведь и правда наткнулась на них случайно. И уйти постаралась, как только… Ну да, я подслушала часть разговора, но кто в этом признается?

— Конечно, — кивает он, фыркнув через нос. — Если бы я знал, что тебе так нравится подслушивать, не включал бы музыку громко. Глядишь, уже бы научилась чему-нибудь да рассталась с невинностью.

— Тебя так беспокоит моя невинность?

— Меня беспокоит твой отец.

Хлестко. Это прилетает как будто раскрытой ладошкой по лицу. Со звоном.

Я замолкаю, потому что… ну а что я еще скажу? Я тру лоб, скользнув взглядом вниз по его телу и задержавшись на боку, где нахожу новую татуировку, которую раньше не видела. «Независимость». Я ухмыляюсь сама себе и ищу ту грань, которую бы не пересечь, чтобы меня не скинули с крыши.

— Не понимаю, чем тебе не угодила погода или язык Остроумова, — я говорю это с серьезным видом, затем следует пауза, и внезапно я слышу смешок. Отрывистый, не очень веселый и неуместный, но… да, это он.

Жутко странно.

Если неожиданно потерять память и забыть, кто мы друг другу, и какой тоскливый ужас нас объединяет, можно назвать эти посиделки… дружескими?

— Черепица протекает, нужно вызвать работников, — ковыряя пальцами кровлю, произносит он про между прочим.

— Да, я говорила… — отцу. Я осекаюсь и еще раз киваю, соглашаясь с Бессоновым. — Вызовем, июнь обещает быть дождливым.

Это и правда очень странный разговор со спрятанными в кобуру ружьями, которые мы в любой момент готовы направить друг на друга.

— Можешь рассказать свою эту хрень про коров, — вдруг выдает.

— Коров?

О чем он вообще?

— Быки, коровы…

— О, ты про корриду. Я люблю историю Испании, — зачем-то признаюсь я и после чуть кривлю его: — Можешь рассказать, — произношу наигранно грубым голосом. — Спасибо, что разрешил.

Висок жжет, но я делаю вид, что мне все равно. Я чувствую себя смелее, хоть и понимаю, что опасно этому чувству доверять.

— Само название «Испания» означает «берег кроликов», их там раньше было довольно много.

— Скука смертная, — бурчит Ян.

— Что-то друзьям твоим я вчера не казалась такой уж скучной, — слишком разгоняюсь, чтобы притормозить. Бессонов меня бесит своим высокомерием.

— Может, потому что они хотели трахнуть тебя разок-другой, — стреляет на поражение словами, а не дробью. — Хотя они бы точно заскучали на второй раз. Или даже в процессе первого, если б ты лежала, как бревно.

Ты отвратительный, — думаю я.

— Ты слишком много думаешь о том, какая я в постели, — говорю вслух. И попадаю точно в цель, потому что Бессонов мечет в меня взглядом, словно молнией. Он раздувает ноздри и поджимает губы. Все его лицо выражает брезгливость. Будто он наступил ботинком в кучу, а я ему тут задвигаю, что это все неспроста.

Я напрягаюсь вместе с ним, потому что вижу, как его предплечья изрезают вздутые вены от сжатых кулаков. Его грудь резко вздымается вверх, четко выступает пресс. Боги, и зачем я вообще туда смотрю? Отвернись! Отвернись быстрее!

— Если я еще раз увижу его в таком состоянии, то доложу.

Догадываться, о ком речь, мне, конечно же, не приходится. Холодом веет, и несколько рядов черепицы между нами покрываются невидимым инеем. По позвоночнику бегут колючие мурашки, мелкие волоски на руках встают дыбом.

— Да пошел ты! — меня подкидывает, точно взрывной волной, и я яростно выплевываю это ему в лицо. Тотчас же оступаюсь, и правая нога начинает съезжать вниз.

Я уже вижу все наперед — соскользнувшее с крыши тело, свободное падение и жесткий «БАМ» об асфальт. Я даже не успею закричать. Интересно, что увижу вместо «вся жизнь проносится перед глазами»? Потому что я не верю в эту попсу. Папу? Наташу? Или…

Проходит секунда, две, но я не разбиваюсь. Потому что он ловит меня. Он ловит меня в кольцо рук, больше похожее на тиски, и прижимается горячим, как раскаленная сковорода, телом. На мне точно останутся ожоги. Даже через хлопковую ткань пижамы.

Он меня держит, а я не в силах коснуться его — так и замираю, не донеся ладони до его плеч, в жалких сантиметрах от «силы» рукописным шрифтом. Шевелю пальцами, будто воображая, каково это. Чувствую жар и впиваюсь ногтями в свои руки, оставляя лунки на коже.

Ян дышит неровно. Я слышу, как в мою грудь бьется его сердце — так близко мы стоим друг к другу, и на каждом рваном выдохе сталкиваемся снова и снова. Это длится целую вечность. Так долго, что меня посещают видения, в которых Бессонов тянет запах в изгибе моей шеи и почти невесомо двигает большим пальцем, поглаживая мне спину. И не отпускает. Почему он меня не отпускает?