Голоса над рекой - Александр Яковлев

Он не был ХУДОЖНИКОМ, ТВОРЦОМ, тем более, БОЛЬШИМ, то есть не был, как уже говорилось, МУЧЕНИКОМ СОМНЕНИЙ, а, значит, — СОВЕСТИ (Говорят, Врубель даже портил свои полотна…)

И к МОЕМУ СЛУЧАЮ профессор подошел СТАНДАРТНО, не видя в нем ничего индивидуального, то есть подошел как самый обыкновенный ремесленник…

Молодой же новокузнецкий нейроортопед оказался подлинным ТВОРЦОМ: он пошел на ликвидацию САМОГО диско-медуллярного конфликта: выкинул дефектные позвонки, освободил спинномозговой канал от выпавших в него дисков и образовавшихся спаек, поставил вместо них трансплантат, трупную кость, вернув тем самым позвоночнику его высоту, а, значит, и нужную длину спинному мозгу, создав все условия для репаративных процессов, предупредив дальнейшее прогрессирование болезни.

Но… вернемся к московской операции… Освободившееся было в результате ламинэктомии пространство позади спинного мозга, на что и был расчет, постепенно начало суживаться — из-за рубцевания здесь, на месте операции, и спинной мозг в конце концов вновь оказался в том же узком пространстве, что и был, только вместо гладкой задней стенки его канала, дужек, появились спайки. То есть КОНФЛИКТ ДИСКОВ СО СПИННЫМ МОЗГОМ У НАШЕЙ БОЛЬНОЙ ОСТАВАЛСЯ, ИБО НИЧЕГО ВЕДЬ НЕ ИЗМЕНИЛОСЬ ПОСЛЕ ОПЕРАЦИИ, ТАК КАК НИЧЕГО НЕ БЫЛО СДЕЛАНО КРОМЕ ОДНОЙ ЭТОЙ ЛАМИНЭКТОМИИ, правда… Сказать, что «ничего не было сделано» нельзя было, и очень было! Была нанесена грубая операционная травма задним отделам спинного мозга, его сосудам и оболочкам, отчего у меня возникло необычное, прямо устрашающее состояние: ощущение прохождения электрического тока через все тело, при сгибании шеи резко усилился тетрапарез, возникли эти кошмарные боли в руках, головокружения… Теперь конфликт не просто «оставался» — галопировал!

Казалось бы: чего уж больше? А было и больше. Когда прибывшие из столицы консультанты-нейрохирурги, два ученика профессора, оперировавшего меня, назначили ВЫТЯЖЕНИЕ ЗА ШЕЮ, то есть, по сути, тянули (как не сломали?) подвывихнутые, деформированные позвонки, своими крючьями-грыжами, подцепившими и без того поврежденный спинной мозг, — тянули вместе с ним (как не порвали совсем??), по пути разрушая возникшие за долгие годы болезни костно-хрящевые компенсаторные структуры, как-то еще удерживавшие еле живой позвоночник… И все это — в домашних условиях, самодельно, с недопустимо тяжелым грузом вытяжений, недопустимо нарастающим по тяжести и продолжительности, как и недопустимым числом всех процедур.

(Вытяжение ей было строго ПРО-ТИ-ВО-ПО-КА-ЗА-НО, СТРО-ЖАЙ-ШЕ!! Но… консультанты этого НЕ ЗНАЛИ, как не знали они и элементарной МЕТОДИКИ производства самого вытяжения — такой-то простоты и… ХЛЕБА СВОЕГО!!).

Почти уже с полными параличами всех четырёх конечностей, с тяжелейшей каузальгией, лабиринтным головокружением и атаксией — бросанием из стороны в сторону, — такой неустойчивостью и десятком других, так сказать, «мелких» симптомов, я и прибыла в Новокузнецк…

Поздно, конечно, очень поздно…

И только особое мастерство моего врача, взявшегося вообще оперировать меня в таком состоянии, консультации и доброжелательность профессора, заведующего кафедрой, разработавшего лет 12 назад проведенную мне вскоре операцию, предоставившего нам с мужем места в своей клинике (не отправившего в столицу, к АВТОРУ!) и, конечно, уход мужа — спасли меня.

Ах, если бы все это на два года раньше — вместо Москвы! Хотя бы на год, ну, на полгода — до вытяжения! Господи, да на два месяца, на два дня! Да, на два дня!!

Но… РАНЬШЕ не бывает…

Хорошо хоть так, хоть сейчас!

Терентич, пока делал, часто обходил ее со всех сторон — она сидела на табуретке посреди палаты.

Он всматривался, щурил левый глаз, наматывал и наматывал на нее тяжелые (мокрые!) гипсовые бинты — МОДЕЛИРОВАЛ.

То шел кругами — один бинт на другой, то так, чтобы один был чуть выше или чуть ниже предыдущего, восьмерками: срываясь с головы на грудь и в подмышку, катил бинт через спину в другую подмышку, и вновь поднимался наверх, шел петлями вокруг шеи, снова останавливался, всматривался, обтирал руки влажной тряпкой, лежавшей в кармане его длинного клеенчатого фартука: «тэк-тэк»…

Все окончив, сказал: «Скульптурно».

Уходя, объяснил мужу, как надо теперь сушить рефлектором гипс: немедленно, не меньше суток и — «чтобы ОНЕ никуда не прислонялись и терпели, чтобы все оставалось вот именно как есть — ЧИСТО СКУЛЬПТУРНО», то есть без единой вмятины.

И что завтра он зайдет.

Что она говорила себе, что внушала, когда в адовый этот палатный жар муж направлял на нее раскаленный красный рефлектор — сушил мокрый тяжелый гипсовый скафандр?..

Надо было стоять струной — ни к чему не прислоняясь, или так же, ни к чему не прислоняясь, сидеть на табуретке… Должно быть, лучше всего было бы висеть — ведь чего-нибудь да коснешься на земле… И тогда — все: ВМЯТИНА!! — все пропало: гипс ляжет неверно, надо будет как-то исправлять, а исправлять уже надетый, тем более высохший гипс — последнее дело, так что… Так что трансплантат, трупная кость, вставленная вместо удаленных шейных позвонков может отторгнуться, не прижиться. Потому что нужной, правильной фиксации ее не будет.

Но не прислоняться к чему-либо она давно уже не могла, лет, наверное, 10–15, так как позвоночник ее давно был лишен опорной функции, был нестабилен…

А тут еще эта жара несусветная: и солнце бьет, и батареи пылают, и рефлектор!..

И каузальгия совсем озверела из-за жары и гипса, и головокружение чуть головой шелохнешь…

Но самое страшное: невозможность запрокинуть голову, широко раскрыть рот и пить, пить, пить — залпом, стакан за стаканом — ледяную прозрачную водичку!..

Ну, вот как хочешь!

Он нервничал, кричал на жену, резко приказывал поворачиваться то туда, то сюда, направляя огненный рефлектор вслед за ее поворотами: скорее, скорее! Хоть бы убрать большую влагу, хоть бы чуть подсушить!..

И вдруг… сломался рефлектор!

Была ночь, он бегал по клинике, по сестринским постам, но запасного рефлектора ни у кого не было, он разбудил в дежурке слесаря, но тот сказал, что они «рефлектора не чинют», а что они — по батареям…

А она стояла, держась вытянутой рукой за дверную ручку — чтобы ни к чему не прислониться и чтобы не упасть, — ждала мужа.

Она думала об отце. О том, что вынес он и как вынес, что сказал бы сейчас, видя эту ее процедуру. Не сейчас, конечно, а тогда, — сейчас он бы только плакал.

Пустяком бы она ему ТОГДА показалась? Пустяком! Конечно, пустяком!

Она яростно ощутила: пус-тяк!

Ей стало легче. Ерунда! Что вообще выносят люди! Е-рунда!

…Отец сидел с разбитым в кровь лицом и молчал — как всегда. В кабинет Заборова заглянул Мехлис.

— Не признается?

— Не признается.

— Продолжайте работать.

И Заборов продолжал…

«Вынесу!» — сказала она себе.

Отец никогда, ни на одном допросе, не подписал никакой своей вины, не назвал ни одного имени, никого не оговорил. Вначале он был убежден, что поэтому его не расстреляли, позднее же изумлялся, что именно поэтому не расстреляли.

Отца обвиняли в том, что он хотел убить Сталина.

Такие показания дал его давний друг — Боярский. И еще Булатов. Боярский показал, что они все втроем собирались стрелять в Сталина из ложи Большого театра. Отец после реабилитации с болью говорил, что вот он — жив, а Боярский, очевидно, погиб… «Не сомневаюсь, — говорил отец, — что беднягу лишь пытками могли вынудить на такое признание, и впрямь — ТЕАТРАЛЬНОЕ…»

Ей снова стало плохо. Мужа все не было.

Был момент, когда она чуть не плюнула на все и не повалилась в мокром гипсе в постель — черт с ним, пусть мнется! Пусть мнется! Кривится, сбивается, выгибается! Пусть что угодно — стоять больше она не могла.

…Отец…

Откуда у него, мягкого, нежного человека, такая сила? А она… Господи, она…

надо же так расклеиться!..

…Трава… Высокая и сочная, зеленая… Отец больше всего мечтал, если вернется, в первую очередь найти такую траву, в первую очередь…

Он бросится в нее, упадет, раскинется, и настанет особый ч а с: особая тишина, особый покой, и над ним поплывет голубое небо — «как твои глаза»…

Мамины…

…«За окошком небо голубое, голубое, как твои глаза» — тюремная песенка… Отец как-то спел ее, хотя петь не умел. Это было где-то в шестидесятых, когда она была в Москве на курсах усовершенствования и жила у него. Спел он эту песенку тогда впервые и как-то так неожиданно… Она чуть с ума не сошла, слушая его…

Слова песенки она знала давно, по первому его письму из лагеря, в котором отец писал и о своем единственном свидании с мамой. Единственном вообще. В тюрьме.

Как мама кинулась к нему, к его окошку, как улыбалась, пытаясь ободрить… что это была за улыбка!.. Какая вымученная… Какая мама стала седая за эти два года!.. совсем… А глаза… глаза оставались прежними: огромными, голубыми-голубыми!