Изверг - Эмманюэль Каррер

Мне вспомнился один фильм, который как раз в ту пору имел большой успех. Этакое предание кризисных времен, история уволенного служащего, который боялся сказать жене и детям, что остался без работы. Он думал, что быстро найдет место, но время шло, и вот уже истек срок пособия. Каждое утро он уходит из дому якобы на работу и до вечера бродит по улицам, держась подальше от своего квартала. Он ни с кем не разговаривает, шарахается от каждого прохожего, потому что любой может оказаться бывшим коллегой или знакомым, а ему нечего ответить на вопрос, какого черта он сидит на скамейке среди бела дня… Но однажды ему встречаются парни в том же положении, что и он сам, бездомные бродяги, которым закон не писан. С ними он открывает другой мир, жестокий, но более теплый, более живой, чем тот, в котором он уютно жил до того, как пошел ко дну. Обогатившись опытом, он выходит из этой истории возмужавшим, душевно окрепшим — у фильма хороший конец.

Он писал мне, что смотрел картину по телевизору вместе с Флоранс, ей понравилось, но за живое не задело. Он знал, что у его истории хорошего конца быть не может. Ни с кем никогда он даже не пытался поделиться своей тайной. Ни с женой, ни с лучшим другом, ни с незнакомцем на скамейке, ни с проституткой, ни с доброй душой из тех, кто по роду занятий обязан выслушивать и понимать: священником, психотерапевтом, анонимной службой доверия. За пятнадцать лет двойной жизни он никого не встретил, ни с кем не заговорил, не пробовал проникнуть в какой-либо иной круг — игроков, наркоманов, ночных прожигателей жизни, где он по крайней мере был бы не так одинок. И никогда не пытался прикидываться кем-то вне своего круга. Когда он появлялся на домашней сцене своей жизни, все думали, будто он только что покинул другие подмостки, где играл другую роль — роль большого человека, который колесит по свету, здоровается за руку с министрами, обедает с официальными лицами, и что, едва за ним закроется дверь, он снова войдет в эту роль. Но у него не было другой сцены, не было других зрителей, и другую роль играть было не перед кем. За дверью его ждала пустота, и это был не случайный сбой, а единственная реальность его жизни. Другой он не ведал никогда — думаю, даже до раздвоения.

~~~

Пока он не закончил учебу, его содержали родители; они купили ему квартиру в Лионе, машину, предпочитали вырубить несколько лишних гектаров леса, только чтобы их сын не тратил время на бебиситтинг или частные уроки, зарабатывая себе на карманные расходы. Час истины должен был пробить, когда, окончив институт и женившись, он начал самостоятельную жизнь научным сотрудником в Национальном институте медицины и здравоохранения. И — ничего не произошло. Он продолжал как ни в чем не бывало пользоваться банковскими счетами родителей, на которые у него была оформлена доверенность. Все, что принадлежит им, принадлежит и ему, считал он, и они были вполне с этим согласны, не удивляясь тому, что их деньги регулярно уходят в карман сына, который сам неплохо зарабатывает. Уезжая из Лиона в долину Жекс, он продал квартиру за 300 000 франков и оставил эту сумму себе. А затем, получив место в ВОЗ, сказал или дал понять, что имеет право, как служащий международной организации, на исключительно выгодные вложения с процентной ставкой 18 % и может сделать их для своих родных. Романы, патриоты и противники всяческих махинаций, были не из тех, кто держит свои кровные в швейцарских банках, но инициатива исходила от сына, и этого было достаточно, чтобы они ничего не имели против. Видя, как тают накопления на их счетах, старики даже не думали тревожиться, наоборот, благословляли Жан-Клода, который при всей своей загруженности взял на себя труд распорядиться скромными доходами родителей-пенсионеров. Того же мнения придерживался и дядя Клод, имевший помимо авторемонтной мастерской долю в лесозаготовительной компании, которой управлял его брат: он тоже доверил племяннику несколько десятков тысяч франков, убежденный, что, если их не трогать, они умножатся десятикратно.

На это он жил в первые годы после женитьбы. Флоранс указывала в налоговой декларации весьма скромные заработки, которые ей приносила эпизодическая работа в местных аптеках, а он — 0,00 франка: работая в Швейцарии он, по его словам, налогами не облагался. После того как Флоранс ставила свою подпись, он приписывал на их общей декларации: «профессия — студент» — и прилагал копию студенческого билета. Ездили они на стареньком «вольво», отпуска проводили у родителей, иногда выбирались дней на десять в Испанию или Италию. Они снимали пятидесятиметровую двухкомнатную квартиру за 2000 франков в месяц, которая годилась для молодоженов, но семье с ребенком в ней было уже не так удобно и стало совсем тесно вчетвером, да еще мать Флоранс часто гостила у них неделями. Над ними начали подшучивать. Друзья один за другим покупали дома или строились, только Романы все еще по-походному раскладывали на ночь кресла-кровати, словно застряли в студенческих годах. «Послушай, ты сколько зарабатываешь? — взял его как-то в оборот Люк. — Тысяч тридцать-сорок в месяц будет?» (Он назвал эту цифру как нечто само собой разумеющееся, а Жан-Клод кивнул, подтверждая.) «Мог бы позволить себе что-нибудь получше. А то все решат, что ты скряга или, чего доброго, содержишь любовницу, которая тебе дорого обходится!» Все рассмеялись, Флоранс громче всех, а он пожал плечами и буркнул что-то насчет того, что они вряд ли надолго здесь осядут, ему могут предложить место за границей, два переезда — это для него чересчур. Еще он говорил, что ему претит дух легких денег, витающий над долиной Жекс: не хочет он следовать этой общей тенденции и прививать эти ценности своим детям, для него это вопрос морали, поэтому они и живут скромно. Два объяснения — лень и щепетильность — друг другу не противоречили, напротив, вместе взятые, они создавали образ ученого, отрешенного от материальной стороны жизни. Правда, все задавались вопросом, каково приходится Флоранс, вряд ли столь же равнодушной к удобствам. Действительно, при всей своей непритязательности и безграничной вере в мужа, и она в конце концов сочла, что замечания друзей вполне разумны, и стала настаивать на переезде в квартиру побольше. Он отвечал уклончиво, тянул, говорил, что некогда этим заняться. А сам уже и с текущими расходами едва справлялся.

В год, когда родился Антуан, отец Флоранс вышел на пенсию. Вернее его сократили, преждевременно отправив на пенсию, и предприятие по производству очков, на котором он работал, в порядке компенсации выплатило ему 400 000 франков выходного пособия. Вряд ли Жан-Клод напрямую предложил ему выгодно поместить эти деньги; он, наверно, сказал Флоране, она — матери, а уж та — мужу, так что зять оказался в выгодном положении — не просителя, но благодетеля. Он согласился оказать услугу тестю и поместил его 378 000 франков в женевский банк «УОБ», центральный офис которого находится на набережной Берг. Счет, разумеется, был открыт на его имя, поскольку только его статус позволял делать подобные вклады. Имя Пьера Кроле ни в каких бумагах не фигурировало. Вообще ни Кроле, ни Романы — главные его акционеры — в глаза не видели ни одного банковского документа, который подтверждал бы вклад или начисление процентов. Но надежнее швейцарского банка может быть только швейцарский банк через посредство Жан-Клода Романа. Старики думали, будто их деньги спокойно работают на набережной Берг, и ни малейшего желания прекращать эту работу не имели. На это он и рассчитывал, пока в один прекрасный день тесть не сказал ему, что решил купить «мерседес» и хочет взять со счета определенную сумму. Жена его обеспечена, дети встали на ноги — почему бы не побаловать себя, если хочется?

Несколько недель спустя, 23 октября 1988 года, Пьер Кроле упал с лестницы в своем доме, где он находился в тот момент вдвоем с зятем, и умер в больнице, не приходя в сознание.

После трагедии по заявлению семьи Кроле было проведено дополнительное расследование. Разумеется, оно ничего не дало. На суде обвинение не сочло возможным умолчать о страшном подозрении, с которым семья Кроле вынуждена была жить вдобавок ко всем своим несчастьям. Абад заявил протест, обвиняя обвинителей в выходе за рамки данного дела с целью вменить его подзащитному в вину еще одно преступление вдобавок ко всем уже доказанным. Под конец, перед тем как присяжные удалились на совещание, обвиняемый попросил дать ему слово, чтобы сказать семье Кроле, призывая Бога в свидетели, что к этой смерти он никак не причастен. Он добавил, что, по его убеждению, грех не может быть прощен, если в нем не покаяться. Это все, что известно, разве только когда-нибудь позже он сознается, но пока у меня нет никаких предположений на этот счет. Хочу лишь добавить, что на одном из первых допросов он ответил следователю: «Если бы я убил его, я бы так и сказал. Теперь уж одним больше, одним меньше — не имеет значения».