Альбер Саварюс - Оноре Бальзак

В любви, как, может быть, и во всем другом, есть мелочи, маловажные сами по себе, но вызванные множеством предшествующих им незначительных обстоятельств; такие мелочи приобретают огромное значение, подводя итог прошлому, приближая будущее. Можно много раз чувствовать, как дорога любимая женщина, но какой-нибудь пустяк, тесное соприкосновение душ, вызванное каким-либо словом во время прогулки, каким-либо неожиданным знаком любви, доводит это чувство до наивысшей степени. Если воспользоваться образом, имеющим бесспорный успех с того времени, как существует мир, то можно сказать, что в длинной цепи обязательно бывают точки, где сцепление больше, чем в остальной гирлянде звеньев. Взаимное признание, которым, невзирая на присутствие общества, обменялись этим вечером Родольф и Франческа, было одним из таких кульминационных моментов; они связывают будущее с прошлым и словно гвоздями прибивают к сердцу настоящую любовь. Быть может, об этих-то гвоздях и думал Боссюэ, говоря о том, сколь редки счастливые минуты в нашей жизни, Боссюэ, любивший сам так горячо и затаенно!

За наслаждением, какое испытываешь, восхищаясь любимой женщиной, следует другое — видеть, как ею восхищаются все: Родольф вкусил и то и другое. Любовь — сокровищница воспоминаний, и хотя у Родольфа она была уже полна, он присоединил к своему кладу еще новые, самые драгоценные жемчужины: улыбки, брошенные мимоходом ему одному, беглые взгляды, модуляции голоса, когда Франческа пела; они были предназначены для него и заставили Тинти побледнеть от зависти — так все аплодировали. Всей силой страсти Родольф устремился к прекрасной римлянке; в этом желании выливалась вся его душа; Франческа навсегда стала неотъемлемой основой, началом и концом всех его мыслей и поступков. Родольф любил такой любовью, о которой мечтают все женщины, любил так горячо, постоянно, упорно, что итальянка стала частицей его сердца, вошла в его кровь, сделав ее чище, вошла в его душу, сделав ее совершеннее; думы о Франческе таились под всеми его побуждениями, как золотистый песок — под волнами Средиземного меря. Словом, надежды воодушевляли Родольфа.

Через несколько дней Франческа поняла всю беспредельность его любви: это чувство было столь искренне, что вполне заслуживало отклика, но Франческу оно не удивляло: она была достойна такого поклонения.

Прогуливаясь по террасе сада с Родольфом и подметив в нем выражение самодовольства, часто встречающееся у французов, когда они изъясняются в своих чувствах, она сказала:

— Если бы вы любили молодую, красивую женщину, в достаточной мере талантливую, чтобы зарабатывать себе средства к жизни, подобно Тинти, и могущую польстить вашему тщеславию, в этом не было бы ничего особенного, ничего необычного. Какой дурак не постарался бы тогда стать Амадисом? Не об этом идет речь у нас с вами: нужно любить годами, на расстоянии, храня верность и постоянство и не имея никакой другой отрады, кроме мысли, что вы любимы.

— Увы, — сказал Родольф, — когда вы заметите, как я целиком поглощен ненасытным честолюбием, не покажется ли вам, что моя верность ничего не стоит? Или, по-вашему, я захочу, чтобы вы когда-нибудь переменили славное имя княгини Гандольфини на фамилию ничего не значащего человека? Я намерен стать у себя на родине одним из выдающихся людей, богатым, великим, чтобы вы могли так же гордиться моим именем, как именем Колонна.

— Я была бы очень огорчена, не найдя в вашем сердце подобных чувств, — , ответила Франческа с обворожительной улыбкой. — Но не сжигайте себя на огне честолюбия, оставайтесь молодым. Говорят, от политики мужчины рано стареют.

Редко случается, чтобы врожденная веселость женщины не отражалась на ее способности любить. Но именно подобное, сочетание глубокого чувства с шаловливостью, свойственной юному возрасту, и придавало сейчас Франческе такую прелесть. В этом был ключ к ее характеру: она смеялась и в то же время могла казаться растроганной, восторгалась и тут же переходила, с непринужденностью и непосредственностью, к тонкой насмешке. Благодаря этому она и была обворожительной, прелестной женщиной, известной ныне далеко за пределами Италии. Но под чисто женской обаятельностью таилось серьезное образование, полученное благодаря крайне монотонной, почти монашеской жизни в старом замке Колонна. Этой богатой наследнице предстояло принять постриг, так как она была четвертым ребенком в княжеской семье, но из-за смерти обоих братьев и старшей сестры Франческа внезапно вернулась к светской жизни и стала одной из красивейших невест Италии. Ее старшая сестра была помолвлена с князем Гандольфини, богатым сицилийским землевладельцем; чтобы не расстраивать семейные связи, Франческу выдали за него замуж (Колонна и Гандольфини всегда роднились между собой). С девяти до шестнадцати лет Франческа под руководством домашнего капеллана прочла всю библиотеку семьи Колонна; изучением наук, искусств и литературы она обманывала свое пылкое воображение. Но учение развило в ней любовь к свободе и внушило ей либеральные идеи, заставившие ее вместе с мужем принять участие в революции. Родольфу не было известно, что, кроме пяти современных языков, Франческа знала греческий, латынь, древнееврейский. Прелестная итальянка отлично понимала, что хорошо образованной женщине непременно нужно хранить свои знания в тайне ото всех.

Родольф провел в Женеве всю зиму. Она промелькнула, словно один день. С приходом весны наш влюбленный, несмотря на наслаждение, доставляемое ему обществом молодой, веселой, умной, превосходно образованной женщины, начал испытывать жестокие страдания, хотя мужественно переносил их. Но все же они отражались на его лице, проглядывали в его обращении и разговоре, быть может, потому, что Франческа, как ему казалось, не разделяла этих мук. Иногда его раздражало ее восхитительное спокойствие: подобно англичанкам, она считала вопросом самолюбия, чтобы ее лицо оставалось непроницаемым, как будто бросая своей безмятежностью вызов любви. Родольфу хотелось бы своими глазами видеть волнение Франчески, и он обвинял ее в бесчувственности, веря предрассудку, приписывающему итальянкам лихорадочную экспансивность.

— Я римлянка, — важно ответила ему однажды Франческа, приняв всерьез несколько шуток, отпущенных Родольфом по этому поводу.

Ответ был сделан серьезным тоном, но с оттенком едкой иронии, приведшей Родольфа в трепет.

Наступил май, распускалась молодая листва, солнце иногда светило по-летнему. Оба влюбленных стояли, облокотившись на каменную балюстраду; там, где край террасы спускался отвесно к озеру, балюстрада заканчивалась лестницей, по которой обычно сходили вниз, чтобы сесть в лодку. От подобной же пристани, видневшейся у соседней виллы, отделился похожий на лебедь ялик с разноцветным шатром, вымпелом и пунцовым тентом в виде балдахина. Под ним на красных подушках небрежно сидела красивая дама с цветами в волосах. С нею был молодой человек, одетый по-матросски; он греб с тем большей грациозностью, что дама не отрывалась от него взглядом.

— Они счастливы! — промолвил Родольф с горечью. — Клара Бургундская, последняя представительница единственного рода, могущего соперничать с родом французских королей…

— О, она принадлежит к побочной ветви, да еще по женской линии…

— Все-таки она виконтесса де Босеан, и она не побоялась…

— Не побоялась уединиться с Гастоном де Нюэйль в глуши, — подхватила дочь князя Колонна. — Но она француженка, а я итальянка!

Франческа отошла от балюстрады, оставив Родольфа, и удалилась на другой конец террасы, откуда открывалась обширная гладь озера. Видя, как медленно она идет, Родольф понял, что причинил боль этой женщине, чистосердечной и умной, гордой и скромной в одно и то же время. Встревоженный, он последовал за Франческой; та сделала ему знак, чтобы он оставил ее одну, но Родольф не обратил на это внимания и, подойдя, увидел, что она вытирает слезы. Плакать при таком твердом характере!

— Франческа, — сказал он, взяв ее за руку, — неужели я чем-нибудь обидел тебя?

Она промолчала, высвободила руку, комкавшую вышитый платок, и снова вытерла глаза.

— Прости! — повторил Родольф и в горячем порыве стал целовать ее глаза, осушая слезы поцелуями.

Франческа была так сильно расстроена, что не заметила этого порыва страсти. Приняв это за разрешение, Родольф набрался смелости, обнял итальянку за талию, привлек к себе и поцеловал в губы; но она освободилась движением, полным оскорбленного целомудрия, отошла на несколько шагов и сказала, глядя на него без гнева, но решительно:

— Уезжайте сегодня же вечером, мы увидимся только в Неаполе.

Несмотря на всю суровость этого приказания, оно было безропотно выполнено, ибо такова была воля Франчески.

Вернувшись в Париж, Родольф получил портрет княгини Гандольфини, кисти Шиммера, написанный со свойственным этому художнику искусством. Отправляясь в Италию, Шиммер проезжал через Женеву; Родольф, зная, что он наотрез отказался написать портреты нескольких дам, не мог себе представить, как это князю, при всем его желании иметь портрет жены, удалось победить упрямство знаменитого живописца. Оказалось, последнего пленила Франческа и добилась (что граничило с чудом) даже двух портретов: оригинала — для Родольфа и копии — для Эмилио. Об этом ему рассказывали в прелестном и нежном письме, где Франческа вознаграждала себя за сдержанность, к которой до сих пор ее принуждала необходимость соблюдать приличия. Так завязалась переписка между Родольфом и Франческой, длящаяся до сих пор, единственная отрада, какую они позволяли себе.