Деде Коркут - Анар

Всадники не ответили, переглянулись с усмешкой. И тут шутливо настроенный Газан вдруг рассвирепел:

— Поганые, что вы сделали с моим сыном? — крикнул он. — Да я вас всех сейчас перебью!

Всадники посмотрели на связанные руки и ноги Газана и, увидев, что слова его расходятся с делом, рассмеялись. Газан еще грознее молвил:

— Если с головы моего сына упадет хоть волосок, я вас уничтожу!

Один из всадников отвечал:

— Ты о своей голове позаботься, Газан. Кыпчак Мелик повесит твою голову рядом с головой твоего сына.

— Что? — Газан издал устрашающий рык, во мгновение ока, напрягшись, разорвал путы, во мгновение ока скинул с коня одного из всадников, выхватил его меч, вскочил на его коня, накинулся на остальных.

Всадники растерялись.

Газан уложил двоих, выхватил палицу, подскочил к четвертому, схватил его за грудки:

— Где мой сын? — крикнул он. — Скажи, не то я оторву тебе голову, как птице.

Побледневший всадник дрожащими губами выговорил:

— О Газан, да буду я твоей жертвой, не убивай меня, твой сын жив-здоров.

— А где он? — И говоря это, Газан накинулся на другого всадника. Этот не растерялся и быстро соврал:

— О хан, у сына твоего — птичье сердце. Увидев нас, он испугался, удрал к своей матери.

И тут же остальные загомонили:

— Да, едва завидев нас, он так помчался, что и след простыл.

Газан поверил в это.

— Горе! — сказал он. — Господь дал мне дурного сына! Пойду оторву его от матери, разрублю на шесть кусков и раскидаю по шести дорогам. Чтобы никто никогда не бросал товарища в беде!

Газан-хан хлестнул плеткой коня и, удаляясь, прокричал всадникам:

— А с Кыпчак Меликом я еще посчитаюсь!

Пришпорил Газан коня, перемахнул через ущелья, через горы, доскакал до своей земли.

Видит, жилище его разрушено, шатры разодраны, очаги погашены, деревья обуглены, земля пошла комьями, луга истоптаны конскими копытами.

Черные прищуренные глаза Газана кровавыми слезами наполнились, грудь сжалась, сердце застучало, он сказал:

— Откуда к тебе явился враг, мое прекрасное жилище? Где сидела моя престарелая мать, осталась подстилка; где пасли коней мои джигиты, осталась пустошь; где стояла жаркая кухня, осталась зола. О моя поруганная земля, о мое прекрасное жилище!

В развалинах бродила черная собака. Увидев Газана, она подбежала к нему. Газан сказал:

— С наступлением темного вечера ты громко лаешь. Когда проливается вкусный айран, ты громко чавкаешь. Моя черная собака, может быть, ты знаешь, что сталось с моей землей?

Как могла собака подать ему весть? Она бросилась под ноги коню Газана, заюлила. Газан погладил ее, оттолкнул. Собака убежала прочь. Газан тоже поскакал по дороге, подъехал к подножию Высокой горы, позвал Гараджа Чабана:

— Эй, пастух! — крикнул он. — Видел ли ты, пастух, как пало мое жилище, скажи мне?

Пастух отвечал:

— Умер ли ты, сгинул ли ты, Газан? Где ты гулял? Не вчера — третьего дня пало твое жилище. Твоя престарелая мать, статная Бурла-хатун и с ней сорок стройных дев прошли здесь плененными.

Услышав такие слова, Газан испустил тяжкий вздох, ум в его голове помутился, мир перед глазами его покрылся мраком.

Он молвил:

— Да иссохнут твои уста, пастух! Да сгниет твой язык, пастух!

Пастух отвечал:

— За что ты меня проклинаешь, Газан? На меня ринулись шесть сотен. Триста я убил, трижды меня ранили, белобородого моего отца убили! Я один остался, но не отдал врагам ни единого барана, в том ли моя вина? Дай мне своего каурого коня, дай мне свой пестрый щит, дай мне свой черный меч, я пойду на врага. Если умру — умру за отца, жив останусь — отомщу за него и твоих домашних освобожу.

Газан молвил:

— Не мели языком, пастух! Что со мной сталось, что ты будешь моих домашних выручать?

Газан хлестнул коня плетью и пустился вскачь.

Гараджа Чабан поглядел ему вслед — Газан удалялся по извилистой дороге, вздымая пыль. Пастух сам вскочил на коня, поскакал за Газаном. Газан его не видел.

Однако перевалив через хребет, Чабан вдруг остановился, вернулся, поднялся на вершину Высокой горы. Как завещал ему отец, собрал два костра, запалил огнивом. Костры разгорелись. Гараджа Чабан вновь поскакал за Газаном.

Кыпчак Мелик сидел под балдахином, ел-пил, развлекался с девицами. Внизу сидели его люди. Турала с вытянутыми руками, простертыми ногами положили у входа, накрыли епанчой. Каждый входивший и выходивший топтал его. Входящий топтал, выходящий топтал.

Турал, сжав зубы, терпел, ни стона не издавал, ни звука не испускал. Кыпчак Мелик, выпив вино до дна, бросил пиалой в Турала. Он совсем опьянел, глаза его стали красными, как чаши с кровью.

Кыпчак Мелик, обратившись к своим, сказал:

— Знаете, что надо сделать Газану? Приведите сюда ко мне жену его Бурлу-хатун!

Услышав эти слова, Турал зашевелился. Один из охранников стегнул его кнутом по лицу, по глазам.

Бурла-хатун вместе с сорока стройными девами сидела в темнице. В слезах была Бурла-хатун:

— Где ты, Газан, где ты, Турал? Неужто вы не знаете, что с нами сталось? Где вы?

Вошел стражник:

— Эй, кто из вас жена Газан-бека?

Наступила тишина. Бурла-хатун тревожно взглядывала то на стражника, то на девушек. Одна из девушек сказала:

— Я!

И в ту же минуту другая подхватила:

— Я!

Со всех сторон звенел хор сорока девичьих голосов:

— Я!

Стражник изумился. А девушки повторяли все звонче:

— Я! Я! Я!…

Их крики заполнили темницу. Стражник заткнул уши и выскочил вон.

Кыпчак Мелик, сидя под балдахином, выслушал стражника и нехорошо рассмеялся.

— Тогда мы вот что придумаем, — сказал он. — Подведите-ка сюда сына Газана.

Турала подняли с земли и поставили перед Кыпчак Меликом.

Кыпчак Мелик, устремив свои глаза без ресниц прямо в его ясные глаза, молвил:

— Сын Газана Турал, слушай и запоминай! Я вздерну тебя на крюк, а потом, отделив кусок за куском твое белое мясо, прикажу приготовить черное жаркое. Жаркое поставлю перед сорока девами. Кто поест — не родня тебе, кто не тронет — та твоя мать. Приведу ее сюда, своей наложницей сделаю.

Турал заерзал, державшие его с четырех сторон еще сильнее стянули веревки, парень весь облился алой кровью. Кыпчак Мелик продолжал:

— Но и оставить тебя в живых я могу. Брошу тебя в темницу, а ты уговори мать: пусть не скрывается, выйдет. Так и быть, не возьму ее в наложницы. Пусть разносит нам вино в наших золотых пиалах!

Турал сказал:

— Хорошо, сажай меня в темницу.

Турала подвели к темнице, втолкнули в застенок. Бурла-хатун, увидев своего залитого кровью сына, хотела закричать, но Турал быстро отвернулся и, глядя на другую, сказал:

— Смотри, мать, не выдай себя!

Бурла-хатун смешалась с девушками.

Турал начал говорить. Говоря, он обращался ко всем девушкам, и нельзя было разобрать, кому он говорит. Бурла-хатун и остальные сорок слушали его в слезах и смятении. Турал говорил:

— Мама, мама, знаешь ли ты, что готовится? Враги наши говорят нехорошее. Посадите, говорят, Турала на кол, из его белого мяса сготовьте черное жаркое, отнесите еду сорока женщинам. Кто не станет есть, знайте: это Бурлахатун, и ведите ее сюда!

Бурла-хатун в ужасе закричала, но тут же закричали и остальные. Закричали, заплакали.

Турал, по-прежнему обращаясь к ним, продолжал:

— Не плачь, мама! Я сказал тебе это, чтобы ты ненароком не выдала себя. Берегись, матушка! Не подходи ко мне, не плачь надо мной. Пусть режут меня. Если другие по куску съедят, ты два съешь, только б не уронила ты чести отца моего, Газана!

Бурла-хатун и сорок дев зарыдали, запричитали, стали царапать лица, разодрали щеки, изорвали свои черные волосы. Бурла-хатун заговорила:

— Сынок, сынок! — сказала она, и тут же девушки повторили, стеная: Сынок, сынок!

Все сорок причитали над Туралом, каждая повторяла свое, и всякий раз люди Кыпчак Мелика считали ту, что говорила, Бурлой-хатун. И Бурла-хатун смогла поплакать среди общего плача.

Сорок женщин рыдали по Туралу, словно было у него сорок матерей. Сорок подхватывали причитания единственной. И все они ласкали Турала, и среди них — Бурла-хатун:

— Сынок, сынок, мой сынок,Остов моего дома, опора моего жилища, сынок,Цветок дочери моей — невесты, сынок,Девять месяцев я тебя во чреве носила,Через девять месяцев на свет породила,С пеленок к груди своей прижимала,С колыбели к солнцу на руках своих поднимала…

Турал сказал, обращаясь ко всем сорока:

— Матушка моя! Что ты плачешь, что горюешь? Что терзаешь душу мою? Зачем напоминаешь мне минувшие дни? Ох, мама, мама! Разве от арабских коней не родится жеребенок? Разве от красных верблюдов не родится верблюжонок? Разве от белых баранов не родится ягненок? Будь здорова, мать моя, да будет здоров мой отец! И разве у вас не родится сын, подобный мне?