Спикосрак капитана Немова - Александр Етоев

Справа были Прядильная улица и четыре этажа до асфальта. В темной яме за барьерчиком впереди находилась территория автобазы, где сторожем был Ёжиков дядя Коля. Слева к нашему дому почти вплотную примыкал трехэтажный флигель, но перепрыгнуть с крыши на крышу мог разве что цирковой акробат. Среди нас акробатов не было.

Снизу, с территории автобазы, долетали непонятные голоса и что-то обо что-то постукивало. Иногда голоса крепчали, и тогда мимо наших ушей проносилось, исчезая в пространстве, какое-нибудь «Дуплюсь, Игнатьич!» и следом за этой фразой через несколько секунд тишины раздавались костяной гром и поскуливание собаки Вовки. Но чем оно могло нам помочь, вечернее население автобазы, если б даже мы до него докричались? Сочувствием и минутой траура по двум безвременно убиенным школьникам и одному замученному коту?

В небе засеребрились звезды, и почему-то сразу стало темнее. Из-за серой печной трубы показались сначала скальпель, потом сгорбленная фигура хирурга. Она мигом заслонила все звезды и уронила на нас мрачную тень. Лишь одна золотая звездочка продолжала светить на небе, и чем ближе подходил Севастьянов, тем светлее был ее свет. Я смотрел как зачарованный на звезду, на ее стремительное движение, и в глазах моих отражались буквы, нарисованные на ее светлом боку. Четыре мелкие буквочки, собранные в одно короткое слово – «СССР».

Потом вышло и вовсе странное – я, Щелчков и внезапно повеселевший Василий, проскользив по скату, как по трамплину, перелетели на соседнюю крышу – крышу того самого флигелька, что торцом подпирал наш дом. Ловко, как акробаты в цирке, хотя таких среди нас и не было. И уже на пожарной лестнице, по которой мы спустились во двор – я второй, Щелчков с Василием первые, – я помедлил и посмотрел вверх. На нашем доме, на гребне крыши, одинокий на фоне звезд, стоял маленький смешной человечек и размахивал чем-то безобидным и мелким, похожим на перочинный нож.

Глава двенадцатая. Трагедия в квартире на Канонерской

Мы вспомнили, где слышали этот голос. Ну, конечно, он принадлежал тому типу, который тёрся возле ворот автобазы и спрашивал про гражданку Чёлкину. Все сходилось – и, главное, эта надпись на мохнатой руке: «СЕВА». Значит, тёрся он у ворот не спроста, а вынюхивал и выглядывал нас? Пожалуй, выходило, что так.

Надо быть тупицей и идиотом, чтобы не сделать очень простого вывода. Все наши опасные приключения последних дней, вернее, все наши счастливые избавления каким-то образом связаны с коробком с ракетой. Мне это было ясно как божий день. Щелчков придерживался другого мнения. Он считал, что с таким дураком, как я, и не в такие угодишь передряги. Что ж, сказал я ему на это, сиди дома и береги свой ум. А ты, сказал мне недалекий Щелчков, катись колбаской по Малой Спасской. Я-то, может, и покачусь, сказал я, а вот ты со своим умишком в лучшем случае доползешь до Пряжки. Сам психованный, возразил Щелчков и сразу же после этих слов растянулся на ровном месте. Тряпочная сумка с батоном отлетела к моим ногам.

Дело было возле булочной на Садовой, за два дома от кинотеатра «Рекорд». На асфальте было ни трещинки, и почему вдруг Щелчков упал, не ясно было ни мне, ни ему.

– Эмзэпэ, – сказал я на всякий случай. – Мало заметное препятствие.

– Чего-чего? – не понял меня Щелчков, поднимаясь и отряхивая с коленей пыль. – Значит, списывать задачки по арифметике – это у тебя «ну, пожалуйста», а как сделать что-нибудь для товарища – это у тебя эмзэпэ?

Пока я соображал растерянно, причем тут арифметика и задачки, он поднял упавшую сумку, раскрутил ее в руке, как пропеллер, и внезапно опустил мне на голову. Больно не было, лежавший в сумке батон еще не успел засохнуть.

– Упэсэпэгэтэ, – злорадно сказал Щелчков. – Удар продуктовой сумкой по голове товарища.

– За такие шутки, – сказал я, насупившись и выкатив вперед грудь, – бывают между зубов промежутки!

– Ага, – сказал Шкипидаров, неизвестно откуда взявшийся. – А я все дворы облазил, думаю, куда вы запропастились. – Он перевел дыхание, потом выпалил на мажорной ноте: – На Фонтанке крокодила поймали, а на Канонерской пожар.

На крокодила мы не среагировали никак, зато, услышав про Канонерскую улицу, сразу же навострили уши.

«Канонерская, – было написано на колечке, найденном в чердачной пыли, – дом 1, квартира 13». И просьба – вернуть колечко хозяину съеденного на чердаке попугая. Хозяину по фамилии Кочубеев.

Есть фамилии редкие, есть не очень. Тот же Шкипидаров, к примеру. На нашей улице и в ее окрестностях Шкипидаровых как собак нерезаных. А есть еще Шкипидарушкины, Шкипидарины, Шкипидарцевы, Шкипидаренко, Шкипидар-заде.

У нас в школе несколько Дымоходовых, пять Бубниловых, четверо Шепелявиных. И никто из них друг другу не родственник. Семиноговых в нашем классе двое, да в соседнем еще один. Это все фамилии частые.

А у нашего учителя по труду фамилия – Почешикопыто. Вот фамилия по-настоящему редкая. Не то что там какие-нибудь Тряпкин или Жабыко.

Кочубеев – фамилия, может, и не особо редкая, но и частой ее тоже не назовешь. Когда там, на чердаке, среди пыли, где мы ждали своего смертного часа, Севастьянов поднял кольцо и прочитал на нем фамилию «Кочубеев», у меня и сомнений не было, что владелец говорящего попугая и человек, потерявший валенки, одно и то же лицо.

Валенки привели нас на рынок, хозяин их – Кочубеев: вобла вяленая, петушки на палочке, веники. Это раз. Что кричал попугай, перед тем как лишиться жизни? «Раки, родина», – ну это можно отбросить. Вот – главное! – «коробок». Где мы его увидели в первый раз? Там же, на рынке, куда нас привели валенки. Сопоставляем первое со вторым и в результате получаем знак равенства. Это три. А четыре – на Канонерской пожар. Почему-то я был уверен, что горит именно та квартира, куда вел попугаев след.

Когда мы прибежали на Канонерскую, здесь уже собралась толпа. Во втором этаже углового дома, свесив с подоконника ноги, сидел хмурый пожарный в каске и сосредоточенно раскуривал папиросу. Вялые струйки дыма выползали из-за его спины и растекались по стене дома. То ли пожар уже потушили, то ли он только начинал разгораться, было не совсем ясно. Пожарная машина, перегородившая половину улицы, дремала с выключенным мотором, а серая кишка шланга, не размотанная, оставалась на барабане.

Пожарный, что раскуривал папиросу, наконец ее раскурил и добавил к дымовым струям узенькую струю табачную.

– Эй, дядя! – крикнул ему кто-то из зрителей. – Добровольцы не требуются? Мебель, там, выносить или, может, шмотки какие?

Пожарный на подоконнике усмехнулся, глазами поводил по толпе, но, так и не найдя говорившего, лениво помотал головой.

– Федякин! – Он сделал полоборота назад. – Тут один гражданин помощь нам свою предлагает. Шмотки хочет выносить из пожара. Как там нынче у нас со шмотками?

– Ты тому гражданину ответь, – ответили в ответ из квартиры, – что если какая помощь и требуется, то только по похоронной части. А со шмотками… – В квартире хихикнули. – Со шмотками ситуация следующая. Показываю на наглядном примере. – Голос из квартиры умолк, потом чем-то там недолго шуршали, и сразу же вслед за этим из мутной глубины комнаты вылетел растрепанный ком. В воздухе он распался на части, и над вскинутыми лицами зрителей замелькали пестрые лоскуты обгорелого тряпичного хлама.

Тряпичный дождичек прошел быстро. Обугленные куски материи жалким мусором упали на мостовую. Ветерок понес их по улице, и мы следили завороженным взглядом, как мимо нас, возле наших ног, несло клочья пепельно-серой ваты, какие-то бесцветные колоски, хвостик галстука в зеленый горошек, резинку от спортивных штанов.

Щелчков нагнулся, протянул руку и выхватил из мусорного потока обгорелый ярко-красный носок с круглой дыркой в районе пятки. Я принюхался и покачал головой. Горький запах жженой материи не хотел заглушать другого, непонятного, но очень знакомого – сладкого и одновременно соленого, с легким привкусом увядшей березы. Будто воблу сварили в сахаре, перемешивая березовым веником.

За спинами завыла сирена. Боками раздвигая толпу, старенькая «скорая помощь» медленно подъехала к дому. Двое санитаров с носилками, протопав по асфальту к парадной, скрылись за ободранной дверью. Примерно, через десять минут они вышли из парадной к машине. Халаты их были черны от сажи, а лица неулыбчивы и усталы. На носилках, накрытое простыней, лежало чье-то неизвестное тело, судя по очертаниям – человеческое. Когда носилки вталкивали в машину, как-то так их неудачно качнули, что с носилок из-под сбившейся простыни свесилась жилистая нога, покачалась на коленном шарнире и запрыгнула на носилки снова.

В сердце у меня защемило – на ноге у несчастной жертвы был такой же ярко-красный носок, что лежал сейчас в руке у Щелчкова, с круглой дыркой внизу, на пятке. Только тот, что у Щелчкова, был левый, а у тела на носилках был правый. Я вспомнил пустую набережную, и удаляющиеся шаги человека, и мелодию из «Мистера Икса», которую он насвистывал на ходу. Знать бы мне в то ясное утро, что шаги его удаляются навсегда, остановить бы, крикнуть ему погромче, мол, дяденька, пожалуйста, не шутите со стихией огня, не курите в неположенном месте, не ложитесь с папиросой в постель и спички не доверяйте детям. Я почувствовал на себе вину за погубленную в пожаре душу и низко опустил голову.