Мат красному королю - Адам Холл

— Нет, скорее с другом. Я ни с кем не говорила о Дэвиде после того, как это случилось. Не знаю, что меня заставило говорить о нем сегодня. Но поговорив о нем, я почувствовала себя лучше. — Она обхватила бокал обеими руками и продолжила, не глядя на Бишопа: — Часто вам плачутся в жилетку люди, которых вы даже не знаете?

— Иногда бывает.

— И вы не возражаете?

— Мне нравится это.

— Вы что же, так любопытны?

— Мне это интересно.

— Что вы делаете? Чем занимаетесь?

— Чтобы жить?

— Да.

— Ем. Я нахожу это крайне необходимым.

— Простите. Давайте пойдем в зал.

— Я не пытался уйти от ответа. Просто потребовалось бы много времени, чтобы объяснить, чем я занимаюсь.

Софи встала.

— Здесь хорошо кормят, — сказала она.

— И вы не потеряли аппетита?

Софи посмотрела ему прямо в глаза и проговорила с едва заметной улыбкой:

— Позвольте мне снова быть честной — нет.

Во время ужина оба ни слова не сказали больше ни об аварии, ни о расследовании, ни о Брейне. Софи уже не предпринимала теперь никаких попыток в этом направлении. И Бишоп остался в недоумении, не понимая, что же все-таки она хотела узнать от него. Только один вопрос Софи заставил его задуматься. Она интересовалась, считает ли он, что это действительно несчастный случай.

И в его голове сидел тот же самый вопрос: считает ли она, что произошел несчастный случай?

Ход седьмой

Когда Бишоп добрался до Чейни-Мьюз, мисс Горриндж не было. Стрелка часов перевалила за десять тридцать, и он знал, что Мелоди уже приехала. Серый «диланж» стоял на улице.

Гостья сидела за письменным столом в кабинете. На коленях у нее расположилась Принцесса Чу Ю-Хсин. Он подумал, что вместе они составляют прекрасную картинку. Последние лучи заходящего солнца окрашивали окно за спиной Мелоди серовато-оранжевым светом. Лампа в комнате не горела. И обе они — женщина и кошка — сидели совершенно неподвижно.

Бишоп затворил дверь.

— Привет, — сказала Мелоди.

— Виноват, прошу прощения за опоздание. Вы давно ждете?

— Несколько минут. Ваша секретарша, она же тетя, предложила мне чувствовать себя как дома.

Иногда тетя, иногда секретарша. Горри менялась, быстро входя в ту роль, которая казалась ей наиболее подходящей. Это должно было неминуемо привести к путанице, но приводило редко. В последний раз такое произошло, когда она открыла гостю дверь с охапкой пустых бутылок. И тут же зашепелявила на простонародный манер, сообщив, что она приходящая прислуга. В тот же самый вечер утренний посетитель увидел ее в шикарном ресторане «Каса Мариа», где она ужинала с Бишопом.

— Я рад, — сказал Бишоп Мелоди. — Выпьете чего-нибудь?

— Не сейчас. — Ее длинная загорелая рука ласкала кошачью шерсть. Стоя посреди комнаты, Бишоп слышал громкое мурлыканье.

— Никогда такого раньше не видел, — проговорил он.

— Какого такого?

Бишоп присел на край стола.

— Она никому не позволяет никаких вольностей раньше, чем месяца через три после знакомства.

— У нас с ней одна длина волны. Я тоже чувствую электричество.

Мелоди подняла на него глаза с кошачьим спокойствием и кошачьей мягкостью. Бишоп не ответил на этот призывный животный взгляд, не позволил себе ответить. Он не хотел этой женщины. Но понимал, как легко, должно быть, в мужчине просыпается желание, стоит ему заглянуть в эту яркую манящую синеву. Мелоди была совершенно беззащитна в своей откровенности.

Даже в пыльном зале суда, где все они собрались, чтобы определить, как умер человек, Бишоп видел, что случилось со строгим стойким уэльсцем. Все вопросы, которые он задавал, звучали разумно и оправданно, но за ними так ясно ощущались влечение и враждебность, что даже коронер понял.

— О чем вы думаете? — спросила Мелоди бархатным голосом.

— О вас.

— Да? Ваше лицо об этом не говорит.

Кошка вспрыгнула на письменный стол и села неподвижно, словно сфинкс на фоне догорающего заката.

— Мысли не всегда появляются на лице.

— А что вы думали обо мне?

— Что вы очень опасны.

Она положила обнаженные руки на подлокотники кресла, на ее коже заиграл золотистый отсвет. На Мелоди не было ни браслета, ни сережек, ни броши. Ничто не нарушало ясной простоты ее наряда — черного вечернего свитера, падающих темной волной волос.

— Я опасна?

— Да, для мужчин.

— И для вас?

— Нет. Для других мужчин.

— Вы полагаете?

— Да, это факт.

— Весьма личный, надо сказать.

— Но вам ведь не нужны извинения?

— Нет. — Она улыбнулась. — Но они никогда так со мной не говорили…

— Они?

— Мужчины. Те, которых вы имели в виду.

— А Струве?

Улыбка исчезла с ее лица.

— И он в том числе.

— Он вам не друг. Иначе я бы не стал говорить этого.

— Я вижу, вы не уходите от прямого разговора.

— А вы бы хотели, чтобы я уходил?

— Нет, боже упаси. Это что-то новое. Продолжайте в том же духе.

— Я уже все сказал.

Облокотившись, Бишоп дотронулся до угла шахматной доски и наклонил голову, заглядывая Мелоди в лицо.

— Жаль, — сказала она. — Но это тоже необычно. Другие бы продолжали до бесконечности.

— Вы сказали, они совсем иначе разговаривают с вами. А как именно?

— О, они говорят о том, как я великолепна. Что никогда еще они не встречали такой женщины, как я. Что я перевернула их жизнь.

— Все верно. Особенно, если вспомнить Брейна.

— Там было обоюдно. — Голос Мелоди оставался спокойным. — Брейн был великолепен. Я никогда прежде не встречала таких мужчин. И он тоже перевернул мою жизнь.

Кошка щурила глаза на закат. Тень от нее на ковре была больше ее самой.

— Он тоже говорил, что я опасна. — Мелоди спокойно смотрела на Бишопа. — Вы худощавы, сдержанны, говорите тихим голосом. Почти полная ему противоположность. И все-таки странно схожи с ним. Тем, например, как думаете.

— О вас?

— Нет. — Она снова улыбнулась. — Он любил меня. И умер, любя меня.

— И остался верным до конца?

Некоторое время Мелоди сидела, не отвечая, и просто рассматривала Бишопа. Наконец проговорила:

— Опять полная противоположность. Ты ведь считаешь меня ядовитой. Правда?

— Нет. Только когда тебя берут…

— Это слово имеет столько значений…

— … в руки.

Она засмеялась, внезапно подняв голову, свободным, мягким, грудным смехом.

— Боже мой, Хьюго, быстро же ты наносишь ложные удары…

— Я вынужден.

— Другие так медлительны. Они могут придумать только одну тему для разговора — о своем влечении ко мне. Оно их душит, затопляет. Они не могут с ним справиться…

— Два раза ты сказала «другие». Как будто я принадлежу к какой-то группе.

— Принадлежишь. К мужчинам.

— Ты ненавидишь половину человечества. Мужскую половину.

Она ответила так, будто сама только что осознала:

— Да, верно. Да.

— Но почему? Разве они не у твоих ног?

— И из-за этого я должна их любить?

— Дело твое.

Он поднялся со стола и принялся шагать по комнате. Мелоди наблюдала за ним. Солнечный свет густел, наливался краснотой, теперь виден был лишь ее темный силуэт в массивном резном кресле на фоне алого венецианского окна.

— Я ненавидела их давным-давно.

Он едва услышал ее голос.

— Ты говоришь так, будто что-то подошло к концу, — спокойно сказал Бишоп, — «Другие были…», «Я ненавидела их…»

— Мои слова, как видно, подвергаются тщательной проверке. Не так ли, Хьюго?

— Они интересны. Слова не должны просто вылетать и исчезать. — Он перестал расхаживать и остановился возле стола, глядя на нее сверху. — Но почему прошедшее время?

— Я и не заметила, что говорю в прошедшем.

— Может потому, что Брейн был последним из «других»?

Мелоди встала из-за стола. Стройное, гибкое тело ее двинулось к нему, руки свободно заложены за спину. Бишоп знал, что многие мужчины видели ее такой; она приближалась, а они смотрели, и дыхание у них перехватывало.

Он знал, что́ они чувствовали при этом; в нем тоже текла живая кровь, и трудно было не забыть в такой момент, что у Мелоди есть еще и разум, не только это сводящее с ума тело, не только эти откровенные синие глаза. А ум ее был начеку, он работал, и этого нельзя недооценивать; она крадется бесшумно, как кошка, прежде чем прыгнуть.

— Ты очень интересуешься Дэвидом, — сказала Мелоди.

Она стояла так близко от Бишопа, что он чувствовал излучаемое ею тепло. Глаза ее расширились и не мигали. Жутко красивые.

— Да, — ответил Бишоп.

— Почему? — мягко спросила она.

Глядя в эти глаза, словно растворяешься в чем-то. Даже думать становится трудно.

— Я много слышал о нем от других людей.

— Во-первых, от меня. А кто другие?