Балканские призраки. Пронзительное путешествие сквозь историю - Роберт Каплан

Нельзя сказать, чтобы Степинацу нравились немцы или что он доверял им. Нацистскую идеологию он считал «языческой». Но на протяжении многих лет у него выработался маниакальный страх перед коммунизмом, и он, как и многие его современники в Ватикане, усматривал связь этой идеологии с Русской православной церковью и, по ассоциации, с православной церковью Сербии. В 1935–1936 гг., когда он был архиепископом-коадъютором, под его влиянием полуофициальная газета хорватской церкви Katolicki List агрессивно нападала на «иудомарксистов» в России, «чуждых народу, над которым захватили власть». Но к 1937 г. Степинац увидел, что нацисты превратили традиционный антисемитизм, с которым он вырос, в нечто гораздо более экстремальное. С тех пор из антикоммунистических выпадов Katolicki List исчезли антисемитские мотивы.

Такая двойственность была трагически типична для архиепископа. Например, когда усташи, через месяц после прихода к власти, приказали всем хорватским евреям носить специальные отличительные знаки, Степинац в частной беседе с министром внутренних дел Андрием Артуковичем (который потом найдет прибежище в Соединенных Штатах) сделал предложение о том, чтобы евреи покупали эти знаки, как бы возмещая государству расходы на их выпуск, но на самом деле не обязаны были их носить. Затем Степинац выступил с требованием, чтобы все меры против евреев и сербов, особенно детей, выполнялись «гуманным» образом.

На этой развилке Степинац обладал настолько бесчувственной наивностью, что его осведомленность граничила со слепотой. Приветствуя установление режима усташей, он, например, сказал: «Зная людей, которые сегодня определяют судьбу хорватского народа… мы верим и надеемся, что церковь в нашем возродившемся Хорватском государстве окажется способна совершенно свободно объявить об установлении неоспоримых принципов вечной правды и справедливости».

Архиепископ, очевидно, не сознавал, что Хорватия при усташах стала не более чем марионеточным государством, поделенным между нацистской Германией и фашистской Италией. В «Тройном мифе» Стелла Александер пишет: «Два момента бросаются в глаза. Более всего он опасался коммунизма (особенно более фашизма); и ему было трудно представить, что все, происходящее за границами Хорватии, разумеется, за исключением Святейшего престола, является реальностью».

В то время, когда подразделения усташей-фашистов в соседней Боснии сбрасывали со скал православных женщин и детей, а войска Адольфа Гитлера маршировали по территории Советского Союза, создавали лагеря смерти и совершали всяческие злодеяния, Степинац твердо заявлял: «Весь цивилизованный мир борется против кошмарной опасности коммунизма, который сейчас угрожает не только христианству, но и всем позитивным ценностям человечества».

Александер пишет, что дневниковые записи до начала 1942 г. «ясные». Какие бы сомнения ни возникали у Степинаца в связи с участившимися слухами о государственно организованном насилии против православных сербов и евреев, они смягчались другими действиями лидера усташей Павелича, такими как запрет на вывешивание вызывающих изображений женщин в витринах магазинов и установление кратких тюремных сроков для тех, кто публично богохульствовал или работал в полях по воскресеньям.

Но затем, как показывает Александер в своей книге, Степинац постепенно приходит в ужас от сообщений о массовых убийствах. В результате он начинает понимать правду и обретает свой голос. Выступая перед студентами в марте 1942 г., архиепископ заявляет, что «свобода без полного уважения законов Божьих – пустая фикция». А в одно апрельское воскресенье 1942 г. Степинац встретил диктатора Павелича на ступенях Загребского собора с хлебом и солью. Глядя ему в глаза, архиепископ произнес: «Шестая заповедь гласит: «Не убий». Разъяренный Павелич даже отказался войти в собор[10].

В марте 1943 г., когда усташи приказали всем оставшимся евреям зарегистрироваться в полиции, Степинац заявил на открытой проповеди:

Каждый, независимо от расы и нации, к которой принадлежит… несет в себе печать Бога и обладает неотчуждаемыми правами, лишить которых его не имеет права ни один земной властитель. ‹…› На прошедшей неделе было много случаев видеть слезы и слышать стоны мужчин, крики беззащитных женщин, которым угрожали… потому что их семейная жизнь не подходит под теории расизма. Как представители церкви, мы не можем и не смеем молчать…

Спустя полгода Степинац выражался еще более откровенно:

Католическая церковь не знает о расах, рожденных править, и о расах, обреченных на рабство. Католическая церковь знает все расы как творения Бога… будь то негры в Центральной Африке или европейцы. ‹…› Система расстрела сотен заложников за преступление [которую систематически применяли усташи] – языческая система, которая не дает ничего, кроме зла.

Наконец, в разгар холокоста, архиепископ публично выступил против усташей. Степинац, которому фашисты перестали доверять, а коммунисты ненавидели, отказывался от всех предложений бежать в Рим, хотя прекрасно понимал, что при любом исходе войны он может оказаться подходящим козлом отпущения. Но он и не окончательно порвал с усташским режимом, хотя мог предположить, что такого рода действие могло бы спасти его репутацию. По мнению Александер, Степинац полагал, что такой разрыв лишит его «возможности помогать кому бы то ни было; самым главным было спасти то, что можно спасти». Постепенно с ходом войны Степинац обретал доверие со стороны евреев, сербов и участников Сопротивления, которые видели в нем единственного союзника посреди ада.

С другой стороны, до последних дней войны он продолжал организовывать шествия против богохульства и верил в «честный» аспект движения усташей. На фото, сделанном 22 февраля 1945 г., Степинац обменивается рукопожатиями с диктатором Павеличем. В то время как его отношение к коммунизму всегда было четким и бескомпромиссным, невзирая на риск для себя и других, отношение к преступлениям усташей против человечности искажалось постоянными компромиссами и противоречивыми действиями. Во время войны он скрывал еврейского раввина с семьей на территории собора. После окончания войны встретился и (пусть невольно) помог бывшему начальнику полиции усташей спрятаться от новых коммунистических властей. Он всегда демонстрировал сводящее с ума отсутствие политической проницательности и узость взгляда; это, более чем что-то иное, отличает его от Штросмайера. Степинац искренне верил, что «без преувеличения… ни один народ во время войны не пострадал столь жестоко, как несчастный хорватский народ». Что происходило в остальной Югославии (и по всей Европе) с сербами, евреями, цыганами, мусульманами и другими, просто не представляло для него ни малейшей реальности.

Давая, возможно, самую благожелательную среди специалистов нехорватского происхождения оценку этой темной фигуре, Стелла Александер пишет: «Он жил среди событий апокалипсического масштаба, и на него выпала ответственность, о которой он даже не помышлял. ‹…› В итоге создается ощущение, что он оказался недостаточно велик для своей роли. Учитывая его ограниченность, он вел себя очень хорошо, гораздо лучше, чем большинство его соотечественников, и в ходе суровых духовных испытаний вырос в значительную фигуру».

«Католическая церковь здесь никогда не искала свою душу. Молодые священники сейчас сплошь необразованные. Только когда в духовенство придут молодые образованные люди, давление снизу может заставить церковь всерьез взглянуть на свое прошлое и на Степинаца», – пояснял мне Жарко Пуховски, хорватский католик и либеральный политик, за рюмкой сливовицы в баре «Эспланады».

Эта церковь, как и многое другое в Загребе, десятилетиями была раненым существом. Начиная с 1945 г. raison d’être («смысл существования») этой церкви с ее всепоглощающей ответственностью за свою паству было простое физическое выживание. Коммунисты прижали католическую церковь к стене как последний независимый остаток хорватской нации – загнанную, подавленную, привлекающую лишь малообразованную бедноту в ряды своего духовенства. Православная церковь, напротив, приспособилась к такого рода угнетению. Под османами они научились искусству выживания: как иметь дело с правителями, чья враждебность представлялась как обычная, неуправляемая сила природы, подобно ветру или дождю, чтобы сохранить то, что наиболее важно. Но хорватская церковь, не обладая сопоставимым опытом в составе католической Габсбургской империи и, более того, чувствуя поддержку внешнего защитника – Святейшего престола в Риме, не была готова уступить ни пяди спорной исторической территории, отстаивая даже то, что не нужно было и не следовало отстаивать. Монсеньор Кокса был прав: он не был врагом – ни евреев, ни даже сербов. Он был просто очередной жертвой. В Загребе я понял, что борьба за существование оставляет мало места для обновления или творчества. В то время как украинцы и другие открыто принесли извинения за свои действия против евреев во время холокоста, хорваты все отрицали. Мне говорили, что статистика массовых убийств в Хорватии сильно преувеличена. Не виноваты ли и сербы в злодеяниях периода Второй мировой войны? И разве плохо обращались в Хорватии с оставшимися евреями? Несомненно, эти утверждения имеют под собой некоторое основание. Меня тревожит другое – то, что хорваты вынуждены что-то скрывать, словно простое извинение без уточнений может поставить под сомнение легитимность их как нации. Трагедия Хорватии в том, что ее современный национализм совпал по времени с разгулом фашизма в Европе, что вынудило его сторонников оказаться связанными с нацизмом. Чтобы развязать все эти узлы, необходима смелая и однозначная оценка прошлого.