Лже-Нерон - Лион Фейхтвангер

   Молодой  сторож,  между  тем,  притаился  в  уголке  двора.  Оттуда  он боязливо, с  любопытством  следил  за  чужим  господином  и  его  странным поведением.  Когда  Теренций  остановился  перед  восковым  бюстом,   лицо подростка вдруг исказилось, он с еще большим страхом забился в свой  угол. А когда наконец чужой господин оторвался от бюста, пошел дальше,  едва  не шатаясь после продолжительного,  пристального  созерцания,  мальчик  вдруг подбежал к нему и пал перед ним ниц, прижавшись  к  земле  лбом,  как  это обычно делали восточные люди в присутствии богов или царя.

   Теренций торопливо удалился, испуганный, но в глубине души  счастливый. Вот,  значит,  до  чего  дошло!  Даже  бессловесные,  духовно  убогие  уже постигают, кто он и к чему призван небесами.  Чувство  огромного  восторга захватывало дыхание, почти душило  его.  Как  пьяный,  шел  он  вперед  по незнакомой  местности,  все  дальше  и  дальше,  до  той  черты,  где  она переходила в степь. Он остановился на маленьком возвышении. Высоко  поднял плечи, ленивым, подчеркнуто надменным жестом Нерона уронил  руки  и  почти насмешливо произнес слова греческого трагика: "Теперь  остановись,  земля. Когда ты несла на себе более великого смертного?"

   После этого ему уже невмоготу было смотреть на будничное лицо Кайи  или Кнопса. Он все чаще скрывался в  свой  Лабиринт.  Прислушивался  к  своему Даймониону. И голос громко возвещал ему: "Приветствую тебя, цезарь.  Выше. Все выше. К звездам, цезарь".

13. ПЕРЕОДЕТЫЙ ГОСУДАРЬ

   Тем временем в Эдессе все чаще говорили о Нероне: как хорошо  было  под его властью, и не спасся ли он в самом деле, не явится  ли  он  в  близком будущем. Когда же стало известно, что Дергунчик признал  царем  парфян  не Артабана, а Пакора, тоска по мертвому императору, недовольство Титом и его наместником усилились. Признанный Римом Пакор повелевал далеко на  востоке Парфянского  царства,  а  области,  пограничные  с  Эдессой,  повиновались Артабану. Если между Римом и Артабаном начнутся военные действия,  то  они раньше всего должны разыграться в Эдесской области.  Население  Эдессы  не хотело войны. Мало разве  было  того,  что  Рим  неумеренными  налогами  и поборами сокращал доходы? Для кого добывались с таким трудом масло,  вино, злаки? Для иноземцев, для наглого западного завоевателя, для Рима. Ах, был бы здесь добрый император Нерон! При  жизни  Нерона  с  Римом  легко  было договариваться, с Римом велась торговля, и обе стороны извлекали из  этого выгоду - и Рим и Эдесса. Нерон позволял  почитать  старых  богов  Востока: Тарату, всадника Митру, арабских  звездных  богов.  Почему  теперь  Юпитер Капитолийский и богиня Рима получили больший вес, чем Митра и богиня Сирии - Тарата? Что это за бог, который требует от измученных людей  все  больше труда, все больше налогов? Рыбы богини Тараты выказывают  гораздо  меньшую алчность, чем орел Юпитера. Солдаты римского гарнизона чувствовали на себе сумрачные взгляды горожан. "Рабы Дергунчика" - обзывали их в  насмешку  за их спиной. И если ночью кто-нибудь из них шел один по улицам  Эдессы,  ему становилось не по себе. Забавные  раздвижные  деревянные  куклы  громадных размеров  сжигались  на  площадях  под  улюлюканье  толпы.  И  все  громче говорилось, что недолго уж править Дергунчику, что император Нерон жив, он в Эдессе, он скоро явится и сокрушит Дергунчика.

   Теперь многие жалели об отсутствии сенатора Варрона: от него можно было бы услышать умное слово о Риме, о политическом положении.  Но  Варрон,  ко всеобщей досаде,  оставался  в  Антиохии,  был  недоступен,  погрузился  в веселую жизнь города вилл - Дафне. Надо  было  обладать  уж  очень  тонким нюхом, чтобы за всякого рода толками, возникшими в эту пору в Месопотамии, распознать руку сенатора Варрона.

   Если Варрон оставался невидимым, то всюду давал  о  себе  знать  другой римлянин, окруженный какой-то тайной. В храм богини  Тараты  через  гонца, который отказался отвечать  на  расспросы,  был  доставлен  чек  на  очень крупную сумму как дар императора Нерона в  благодарность  за  спасение  от большой опасности. А весьма чувствительному к женской красоте царю Маллуку таинственный гонец передал в качестве почетного дара  того  же  невидимого Нерона  двух  прекрасных  девственниц-рабынь.  Король  и  верховный   жрец колебались, принять ли эти дары. Но так как сумма  была  очень  велика,  а девушки очень красивы, то дары в конце концов были приняты.

   Царь Маллук и первосвященник Шарбиль, говоря  о  политике,  употребляли даже с глазу на глаз  только  цветистые,  осторожные  выражения.  В  таких двусмысленных выражениях они обсуждали и появление  без  вести  пропавшего императора.

   - Хорошо бы знать, - сказал царь, - что думает в глубине души  об  этом императоре некий римлянин и прочна ли  почва,  на  которую  опираются  его мысли.

   - Некий римлянин, - ответил верховный жрец, - тратит силы своего сердца и своего тела, развлекаясь в веселых домах одного западного города.

   - Боги сделали его дальновидным, - возразил  царь,  -  и,  конечно,  он может даже из веселого дома на Западе обозревать наш Восток.

   - Возможно, - ответил верховный жрец. - Но если послать к  нему  гонца, то гонца могут схватить и заставить проболтаться. Молчалива только земля.

   - Эдесса стара, - решил царь, -  и  переживет  еще  многие  царства,  а терпение - вещь хорошая.

   - Я  сам  стар,  -  недовольно  пробормотал  сквозь  позолоченные  зубы верховный жрец, - и я не сделан из камня и земли, как Эдесса.

   Была ли фантазия населения возбуждена таинственными  дарами  императора Нерона или какими-нибудь другими знаками, но слухи о  том,  что  Нерон  не умер, становились все более настойчивыми и все  определеннее  указывалось, что император пребывает в Эдессе.

   Горшечник Теренций жадно ловил эти  слухи,  но  не  обнаруживал  своего нетерпения. Теперь, когда он полон был веры, ему нетрудно было  потерпеть. Безошибочный инстинкт подсказывал ему, что лучше держаться пока в  тени  и дать созреть событиям, самому в них не вмешиваться.

   Но и без его участия многое делалось, чтобы подготовить его возвышение. Все теснее становился круг, внутри которого можно было искать  императора, он все яснее смыкался вокруг  Красной  улицы.  Все  громче  говорили,  что горшечник Теренций не тот, за кого он себя выдает.

   Знакомые Теренция при встрече с  ним  приветствовали  его  с  некоторым страхом. Посторонние люди показывали его друг  другу  на  улицах,  за  его спиной начинали шептаться, и если ему случалось  неожиданно  взглянуть  на встречного прохожего, он подмечал в его лице смущение и благоговение. Он с радостью в этом убеждался, но по-прежнему продолжал вести  себя  так,  как будто ничего не замечает. И  непринужденно  стал  в  центре  того  ореола, который вокруг него ткался. Если кто-нибудь делал попытку выведать у  него его тайну, он удивленно поднимал брови и молча поблескивал на  собеседника своими близорукими глазами.

   Раб Кнопс также купался в лучах тайного благоговения и страха, которыми был окружен его господин. Его друг если и подшучивал теперь  над  ним,  то очень смиренно, и когда однажды его губы произнесли имя Кнопса с  коротким "о", привычным для эдесского диалекта,  вместо  желательного  долгого,  он очень быстро поправился. Кнопс радовался, что, наконец,  и  в  самом  деле приближается день, которого он так долго ждал, -  ведь  на  эту  карту  он поставил свою жизнь. Он был умен и поэтому предвидел,  какая  будет  взята тактика: будут утверждать,  что  Нерон  во  время  последней  таинственной встречи с горшечником Теренцием в Палатинском дворце незаметно обменялся с ним ролями. Но именно потому, что  Кнопс  это  понял,  он  сумел  показать своему господину то лицо, которое тот желал видеть. Он не  изменил  своего поведения. Хитрый Кнопс держался  с  императором,  как  и  до  сих  пор  - фамильярно,  преданно,  покорно,  дерзко,  как   незаменимый   управляющий фабрикой, но, пожалуй, он стал на волос более покорен  и  на  волос  менее дерзок.

   Впрочем,  из-за  такого  поведения  Кнопса  постепенно   изменилось   и поведение  самого  Теренция,  вопреки  его  намерениям,  против  воли.  Он старался и теперь скрывать то особенное, что было в его  судьбе,  но  так, чтобы все видели: он сам не хочет этого особенного  обнаруживать.  Он  уже был не горшечник Теренций,  а  таинственная  личность,  которой  нравилось играть роль горшечника Теренция.

   Все окружающие принимали участие в этой игре горшечника Теренция,  лишь один человек не делал этого: Кайя. Она решила  поставить  мужа  на  место, пробрать его за смешную манию величия.

   Еще несколько недель тому назад  для  ее  Теренция  было  удовольствием долго и обстоятельно мыться в одной из общественных бань.  Там  он  обычно встречался с приятелями и в солидных речах излагал им свои политические  и литературные взгляды. В последнее время он отказался от  этой  привычки  и предпочитал мыться в тесной,  неудобной  ванной  комнате  своего  дома  на Красной улице, без посторонней помощи. Там, наедине, погружаясь в приятную теплую воду, он предавался своим мечтам, ораторствовал, пел, декламировал, а  затем,  голый  или  в   купальном   халате,   упражнялся   в   усвоении величественных жестов, которые ему понадобятся в будущем. В таком виде - в купальном халате, со смарагдом у глаза, с гордо выпяченным  подбородком  и нижней губой - застала его однажды Кайя в наполненной паром комнате,  куда она вошла с твердым решением выполнить свое намерение.  Она  стояла  перед ним, сухая, воплощение прозы, оба они целиком  заполняли  тесную  комнату. Она объявила ему в упор, какая велась игра:  сказала,  что  люди,  которые ведут эту игру, поступают так отнюдь не ради золотистых волос и серых глаз Теренция, а ради своих темных и опасных целей; что ему  придется  снова  и весьма недостойным образом работать на других; что эти другие, без всякого сомнения,  предадут  его,  если  дело  провалится.  А  может  ли  дело  не провалиться, если горшечник из Эдессы пойдет против Римской империи?