Мир наступил не сразу - Александр Зуев

— Митя, миленький…

— Ну ладно! — грубо перебил Алешка. — Обед кончился, хватит пузы греть. — Когда они шли к лошадям, он объяснил Велику: — Они в правлении живут. Прибились откуда-то. Младшую сестру немцы сожгли на его глазах. Про отца хотели что-то допытаться. Ну, он и свихнулся… Проклятая война не одним железом нас убивала. Мы еще долго убитыми будем ходить.

Наверху тянул несильный западный ветерок, приятно полоскал лицо и, забираясь через дыры под одежду, обдувал тело. Отдохнувшая подкормившаяся кобыла шла в упряжке ходко, беспрекословно слушалась. Чего еще можно желать?

Настроение у Велика было бы совсем солнечное, если бы не встреча с Митей. Она не могла совсем затушить Великово хорошее настроение, но изрядно окрасила его печалью. Он напевал себе под нос, но напевал траурную зарянову песню про погибшего минера Федю.

Работа спорилась, мысли шли в голову светлые, добрые. Ничего, все наладится, дай срок. Так ведь не бывает, что жизнь все тяжелая и тяжелая. Жалко, что не бывает она постоянно и счастливой. Она, как убедился Велик, полосатая, жизнь-то. Полоса светлая, полоса темная, полоса посветлей, полоса потемней. Взять, допустим…

Додумать до конца ему не удалось — впереди раздался взрыв. Велика оторвало от ручек плуга и бросило на землю. Первым его порывом — неосознанным, инстинктивным — было вскочить и бежать, но у самого уха резко просвистело что-то и, чмокнув, врезалось в пашню рядом. В мозгу мгновенно сработало, что это осколок, значит, стреляют, значит, надо прижаться к земле, а там видно будет.

Шуршала падающая земля, пахло сладковатогорьким дымом. Потом наступила тишина, и стало слышно жаворонка в небе. Ветер унес чужой запах войны, дым и пыль, и снова засияло солнце. Велик поднял голову и осмотрелся. Шагах в десяти лежала на брюхе Лихая, вытянув шею в его сторону, как будто что-то пыталась высмотреть в нем. Увидев, что хозяин зашевелился, она тревожно и, как показалось Велику, радостно заржала. Впереди, там, где до взрыва вел борозду Алешка, виднелся полукруг свежевывернутой из глубин желтовато-серой земли. Ни Алешки, ни Мальчика нигде не было видно.

Еще не веря в то, что случилось, еще надеясь, что Алешка и Мальчик там, в воронке, живые и невредимые, Велик вскочил и бросился туда.

Но воронка была пуста. Велик растерянно оглянулся. По полю спешили к нему Тонька и Наталья, а вдали, там, где боронили на себе бабы, виднелось скопление народа и какое-то шевеление.

— Ну? Что? Где? Он? — отрывисто рубила подбежавшая Тонька, а Наталья заглянула в воронку и, взмахнув руками, закричала:

— А ма-а-мынька, а ро-одная! — И бросилась бежать прочь, навстречу пылившей по дороге толпе.

Сердце у Велика сжалось. Он обошел вокруг воронки, внимательно обшаривая глазами ее глинистое дно… Это как же так? Неужто ничего, ну, вот ровно ничего не осталось ни от Алешки, ни от Мальчика? Куда же они делись? Нет, этого не может быть!.. Он пошел бродить кругами, все удаляясь от воронки. Нагибался, приглядывался к каждой грудке земли. Нигде ничего. Отказавшись от поисков, снова плелся к яме. И тут случайно набрел на присыпанный грунтом серый клок материи. Боязливо осмотрев, он осторожно взял его в руки. Это был Алешкин карман. Чей же еще? Внутри обнаружился табак — немного, завертки на три-четыре. А бумагу — сложенный гармошкой газетный лист — Алешка носил в другом кармане. Это Велик заметил утром, когда сидели у конюшни.

Вскоре набежала толпа баб. Еще одна — те, что пахали на коровах, — виднелась на подходе, а подальше за ними пылили «лопатники».

Отдельно, раньше всех прибежал Зарян. Он заглянул в воронку и замахал руками навстречу бабам.

— На непаханое поле не заходить! Не заходить на непаханое поле! Опасно! — Повернувшись к Тоньке и Велику, сказал: — И пахать здесь пока не надо. Нынче проверю, тогда…

— Раньше надо было проверять! — зло сказала пришедшая наконец в себя Тонька. До этого она окаменело стояла у самого обреза воронки.

Хотя упрек был несправедливый, Зарян стал оправдываться:

— Так черт же его знал… Бои тут не шли, минам и снарядам взяться неоткуда… А вот видишь… Может, самолет бомбу посеял, а может… да мало ли… В войну оружие само ищет, кого бы убить.

Вокруг воронки стоял плач. Алешкина мать Лукерья, еще довоенная вдова, причитала, повалившись грудью на бруствер и свесив растрепавшиеся тронутые сединой волосы в воронку:

— Ды один же ты у меня был, одна радость, одна надежа. Ды лучше ж бы ты сложил свою голову в честном бою, ды и не знала б я, не видела, что с тобою сталось…

К Велику подошла Таня Чуркова. Круглое курносое лицо ее с приподнятыми подушечками щек выражало скорбь, а глаза… не светились, а как бы подсвечивались из глубины затаенной радостью. Велику даже не по себе стало: что она, не понимает, что случилось или, может, сошла с ума? Нарочно коснувшись плечом его плеча, Таня вполголоса, будто секретничая, начала рассказывать:

— Как грюкнет — мы аж сели! Повернули головы, глядим, а там такой большой куст вырос — снизу огневой, а вверху черный. Мы так сразу и догадались: беда. И побегли. — Она наклонилась к нему и добавила шепотом: — У меня сердце так и оторвалось. Ноги стали, как тряпками набитые, еле добегла. А ты вот… стоишь…

Велик почувствовал, что и у него начинают светиться глаза — жив! Пересилив себя, набычился, дернул щекой и, слегка оттолкнув Таню, сказал громко и насколько мог сердито:

— Стою, а что ж мне — лежать, что ли?

Друзья и подруги

«Здравствуй, Амеля! Во первых строках своего письма сообщаю, что мы с Манюшкой живы и здоровы, того и вам всем желаем. Амеля! У нас жизнь ничего, в общем-то неплохая. Пошли в школу с первого сентября. Сейчас во всю ивановскую учимся. Я пошел в четвертый класс. По-хорошему-то мне бы в седьмой уже надо, а из-за войны вот потерял три года. Да если б только это потерял. Мать-то с сестрой Танькой так и не вернулась. Я все ж надеюсь, но пока их нет.

Амеля! Живем мы с Манюшкой в нашей хате. Есть у нас кой-какие запасы. Колхоз выписал пуд муки и пять пудов картошки. Я работал в колхозе — пахал и боронил, но за это мне трудодни поставили. На трудодни же никто ничего не получил. Ну и мне, значит, шиш. А дали нам как сиротам, детям солдат (у Манюшки-то отец тоже на фронте, это через военкомат узнали). Ну, Зарян дал картох две плетухи. А мы у него за это на огороде копались. Теперь так: насушили грибов немного, завялили десять рыбинок. Так что потихоньку перезимуем. Радоваться, понятно, не с чего, будем подголадывать, и на одних желудях придется насидеться. Может, и опухнем, но не помрем.

Амеля! Передай привет всей нашей белорусской родне. А особый привет-поклон тетке Варьке и Каролине (может, она вернулась из неволи?), и Светлане. И ребятам из нашей бригады. В общем, всем по поклону, даже этому блатному. Хоть он и попортил мне много крови, змей Грак.

До свиданья. Жду ответа, как соловей зерен.

Еще написал письмо Василю в Травно. Короткое и деловое. А хотелось так много рассказать!

О том, например, как было непривычно опять сесть за парту. Поднявшись на крыльцо школы, а потом войдя в коридор, Велик чуть не заревел. Столько всего накатило! Глянул на окно в конце коридора и припомнил, как стояли там с Демоном и Степкой, когда, бывало, опаздывали на урок либо учитель из класса вытурит. Стоят, бывало, и глядят во двор, где роется Настюхина свинья и бродят куры. И сама Настюха вспомнилась. При немцах она учила, что Россия граничит с Кабардой и под видом уроков труда заставляла ребят горбачить на своем огороде и пилить дрова, которые потом делила со старостой. Сейчас ее нет в деревне, побоялась, небось, вернуться, стыдно…

А в классе Велик и вообще расклеился. Поднял крышку парты, где со Степкой сидели когда-то, а там рукой друга написано чернилами из сажи: «Не звени подвинься змей Колпак все равно по-твоему не будет». (Это Велика Колпаком дразнили). А ниже гвоздем нацарапано: «Смерть фашистам и Чесопузу!» (Чесопузом дразнили Степку). Когда Велик прочел это, с ним сделалось так, будто Степка пришел из тех дней и сел рядом за их парту. И вроде бы он сидел рядом, а Велик боялся повернуть голову — ведь он понимал, что из прошлых дней, а тем более с того света не приходят.

Хотелось написать и о том, что в школу он ходит, как на праздник. Месяц уже прошел учебы, а он до сих пор не привык. Все в новинку, как в первый раз. И все как-то не верится, что это взаправду.

Но ничего этого выразить на бумаге Велик не смог, получилось беглое перечисление будничных забот и примет их скудной жизни.

В своих письмах Велик умолчал еще об одном — неожиданном пополнении припасов, плетухе картошки, что как-то вечерком принесла Таня Чуркова.

Ребята кончали ужин. Велик дохлебывал суп, выливая его остатки через край миски в ложку. Кончился у него и хлеб: он всегда съедал свою норму равномерно, откусывая после каждых пяти ложек варева. Манюшка не оставляла хлеб на закуску и долго смаковала, высасывая каждую крошку, даже если это был хлеб со шкурками, вызывавший у Велика тошноту.