Волк-одиночка - Дмитрий Красько

Разговаривала сестра, как старая еврейка — одни вопросы. Но, не смотря на это, мучавшая меня проблема — сколько времени? — отпала сама собой, как грязь от лацкана поручика Ржевского. Время было не хреновое, как сказал философ-лапшеед, а обеденное.

— Обедать? — задумчиво переспросил я. — Наверное, да. Если вы меня с ложечки покормите. А то я после вчерашнего ложкой в рот не попаду.

— Перебрал? — хихикнула она.

— Можно и так сказать, — согласился я.

День, в общем, прошел неплохо. Я покушал, потом, держась обеими руками за стену, сходил-таки туалет, а выбравшись оттуда, стрельнул у какого-то хмыря с обкусанными ногтями сигарету и с наслаждением высмоктал ее.

Приезжали менты и немножко побеседовали со мной на тему аварии. Судя по разговорам, козлом отпущения они меня делать не собирались. И вообще, отнеслись по-человечески — после получаса пыток пожалели мою больную голову и свалили. Пообещав, правда, наведываться. Я сделал им ручкой и показал язык, но они этого, слава Богу, уже не видели.

Примерно часов в пять ко мне подошел сосед-философ и, мудро прищурившись, намекнул, что нехило было бы поддержать усилия медиков принятием внутрь горячительного. Я согласился, что таки да, это было бы действительно нехило, но сказал, что безденежье заело. Тогда мудрый пожиратель лапши многозначительно мотнул головой и, развернувшись, побрел к палате. Сообразив, что в данном случае отсутствие денег — не помеха, я пополз следом.

Бутылка вполне приличного бренди была заныкана философом в очень неожиданном месте — под подушкой. Наверное, чтобы навевала приятные сны.

Не знаю, как там на счет снов, но явь оказалась вполне занимательной. Закрывшись в прачечной, мы уговорили бутылочку, после чего сосед сбегал за следующей. Я в это время охранял место, так что остался в неведении, где он хранил вторую. Да это и не важно. Важно то, что до своих постелей мы добрались совершенно никакие. Говоря откровенно, я даже не помню, как это произошло.

Но то, что я добрался до кровати — факт. Потому что, когда проснулся, то лежал на матрасе, имея сверху одеяло, а под головой — подушку. Однако, не смотря на эти атрибуты безмятежного времяпровождения, пробуждение безмятежным не было.

Из темноты на меня таращилось лицо с квадратными окулярами на носу. С тылу лица смутно белели еще две морды. Внезапно, как аппендицит, вспыхнул фонарик, напрочь ослепив меня. Инстинкт не сработал, да и не мог сработать, потому что о фонарике меня никто заранее не предупреждал. В общем, я ослеп.

Взамен этого я открыл было рот, намереваясь заорать и не дать лунатикам выкрасть меня из теплой и покойной постели, но тот был безжалостно закрыт чьей-то мозолистой, вонючей и ужасно невкусной ладонью. Попытка выплюнуть ее закончилась ничем. Крик умер, так и не родившись. Зато чей-то гнусный голос сверху произнес:

— Ну что, мститель, поехали?

Вопрос опять был бессмысленный. Возразить я не мог, хоть и имел большое желание. Подчиняясь грубой силе, а именно — паре-тройке на удивление сильных рук (не считая еще одной, по-прежнему зажимавшей мне рот), схвативших меня за разные конечности, я свалился с постели и, теряя сознание, подумал: не стоило вчера пить. К боли ушибов прибавилась боль похмелья в голове. И это меня доконало.

Глава 5

Я заколебался с этими приколами, натурально. Я далеко не ребенок, и пребываю в этом состоянии последние двадцать лет. А меня с завидным постоянством воруют и похищают, хотя выкупа за меня никто никогда не даст — ни рубля ломанного, можете поверить на слово. Но меня продолжают похищать, не спрашивая моего мнения по этому поводу. Согласен — характер буйный. Согласен — время неадекватное. Но надо и совесть иметь.

Сколько раз уже приходил в себя, не имея возможности вспомнить, где я и даже, собственно, кто я. То в чьей-то машине, к которой, если разобраться, не имел никакого отношения. То вообще фиг поймешь где — в подвале, на мусорной свалке. Один раз какие-то фантазеры отвезли меня, никакого, как маргарин, на товарную станцию, и спрятали посреди товара. И я, придя в себя, четыре часа был вынужден искать выход среди лабиринта контейнеров, лестниц и кладовых.

Но, в общем, все это — дело прошлое. Нынче же я сидел на заднем сиденье какой-то миленькой иномарки, мчащейся непонятно куда — зато с совершенно определенной целью — сквозь ночь. С боков меня подпирали два полудурка, похожие на тех, что подсели в мое такси накануне ночью. Такие же кожаные куртки, такое же выражение полной невменяемости на лицах.

Компания подобралась малоприятная. Оно, конечно, понятно — не я ее подбирал. И от этого страшно страдал. Как страдал, плюс к этому, душой и телом. С телом все понятно — после того, как оно угодило под грузовик, у него других занятий, кроме как страдать каждой клеточкой, и быть не могло. А я еще и похмельного синдрома по простоте душевной подкинул.

Труднее было с душой. От чего страдала она — понять было не так просто. С одной стороны я, конечно, переживал за нашу цивилизацию, которая с завидным постоянством катится к черте, за которой — гибель. Но с другой — я понимал, что нынче такой глобал вряд ли является причиной моих терзаний. И полагал, что дело все-таки не в этом.

А двое полудурков по обе стороны от меня были такие черные. В общем, я постепенно сообразил, что дело в них. Это их мрачные фигуры нагоняли на меня тоску, заставляя душу корчиться в жестоких мучениях. Впрочем, поделать с этим я ничего не мог — их соседство было как карма или, скажем, судьба. Вот она тебе дана, и все. И хана. Можешь на Луну выть, можешь пытаться грызть гвозди — все равно ничегошеньки из этой затеи не выйдет, потому что это навсегда, тебе с ней век вековать. А когда она кончится, кончишься и ты. То же самое и с кожаными обалдуями. Они сидели и пялились в затылки находящихся впереди, лица их были тупые-тупые. И от этого мне становилось еще более понятным, что избавиться от них не удастся. По крайней мере, в ближайшей перспективе. А потому я просто застыл между ними и не дергался. Да и, сказать начистоту, при всем своем желании дернуться не сумел бы — тело затекло, даже боль наполовину укрылась в онемении мышц.

Безнадега, в общем. Полностью обездвиженному и, как следствие, лишенному возможности что-то предпринять, мне оставалось только одно — всласть побиться мыслью над проблемой. Но это обстоятельство радовало как-то не очень. Потому что, во-первых, соображать было трудновато — мешал похмельный синдром, цап его за ногу. А во-вторых, это все равно было бесполезно. Даже додумайся я до чего-либо хорошего, воплотить хорошее в жизнь мне, болящему по самое не могу, явно не удастся.

Сделав этот ошеломляющий вывод, я просто перестал думать дальше. А зачем? Вместо этого расслабленно растекся телом по сиденью и принялся восстанавливать силы. Тоже, между прочим, немаловажное занятие. Хотя для меня, похоже, и бесперспективное.

Доктор сказал, что мне потребуется недели две, чтобы снова ощутить себя человеком. Но сейчас я был твердо уверен — он ошибался. Потому что я либо приду в норму раньше, либо вообще не приду — просто двух недель на восстановление не будет, меня грохнут раньше.

Такая вот невеселая картина. Но по опыту я знал, что шанс все-таки есть. И дело даже не в удаче. Черт с ней, с удачей. Она хоть и предпочитает сильнейших, но раз в жизни предает даже своих любимчиков — может быть, чтобы проверить их на стойкость. И если они не сумеют обойтись без нее, то им каюк, а удача, стало быть, уже не воротится.

Я тоже причислял себя к счастливому племени везунчиков. Другое дело, что означенная удача не раз и не два за мою короткую жизнь успела изменить мне. Однако и в те разы я сумел остаться живым, отделываясь легким испугом да иногда тяжкими травмами. Но обходился без нее.

Сейчас мне, если я хотел выпутаться из сети неприятностей, в которую угодил, тоже приходилось рассчитывать только на себя. А выпутаться я хотел. И рассчитывать — мог.

Первым делом, что я имел в активе? Мою природную сообразительность. Я, конечно, не гений — будь я гений, давно бы стал дипломатом и умотал в какую-нибудь прекрасную страну под названием, скажем, Папуа-Новая Гвинея, где можно жить, ни о чем не заботясь, одеваться в листья кокоса и папоротника, питаться соседями, и теде, и тепе. Но я, повторюсь, гением не был. Я был всего лишь заурядным сообразительным парнем. Зато соображающим довольно быстро. К примеру, мне почему-то с детства удавалось решать секреты самых хитрых головоломок и находить конец нити в нарисованном клубке. То есть голова моя, спасибо папе с мамой, — сто лет им жизни, можно вместе, но лучше порознь, впрочем, как захотят, — была устроена таким образом, что из множества вариантов всегда выхватывала самый верный. Или почти самый. Или почти верный. Но — всегда.

Это во-первых. Однако, поскольку в нынешней ситуации «во-первых» мало что давало, существовало еще и «во-вторых». А это были отменные свойства моего остального, помимо головы, организма. В частности, его потрясающая способность быстро восстанавливаться. Вы, конечно, будете смеяться, хотя и совершенно напрасно, но в детстве у меня, Миши Мешковского, было прозвище Ящер. Потому что ходила хохма, что отрежь мне хвост — которого все равно не было — и он отрастет заново. Слишком быстро, на удивление всяческим окружающим, заживали у меня разные царапины, шишки и ссадины. Вот поэтому я и надеялся восстановить силы раньше, чем предрекал доктор. Если, конечно, у меня будет на это время.