Это мой дом - Фрида Вигдорова

Вечерами она охотно играла с кем-нибудь из ребят в домино и умела не сердиться, если проигрывала.

Однажды она села за домино с Крикуном против Катаева и Лиды. Расположились они на кухне: у Лючии Ринальдовны стояло что-то на плите и она время от времени помешивала в кастрюле. Я зашел зачем-то на минуту и застрял, глядя на играющих.

Николай вкладывал в игру столько азарта, что все только диву давались. Он краснел, ругался, негодовал и наконец с ненавистью крикнул Лиде, своей партнерше:

– С тобой хоть не садись играть, чертова дура!

Лида побледнела, помедлила минуту, потом вдруг встала, молча отодвинула табурет и вышла из кухни.

Мне показалось – Николай на секунду смутился. Но тотчас тряхнул головой, смешал кости и тоже пошел к дверям.

– Можешь больше сюда не ходить, – сказала вдогонку Лючия Ринальдовна.

Изумленный, он обернулся, пожал плечами, чуть постоял на пороге, словно искал и не находил какие-то слова, и вышел. Почесав в затылке и шумно повздыхав, ушел и Крикун.

– Каков! – сказал я.

Лючия Ринальдовна уже снова сосредоточенно помешивала в кастрюле и не ответила.

– Каков Николай? – повторил я.

– Да… – отозвалась она наконец. – Такого не скоро переломишь… а нужно. С таким характером – куда же?

Вечером я рассказал об этом Гале. Мне показалось, что слушает она как-то хмуро. И вдруг она спросила:

– А больше Лючия Ринальдовна ничего не сказала?

– Нет. А что?

– Все, что ты рассказал про Катаева, очень похоже на тебя самого.

– Здравствуйте!

– Вот тебе и «здравствуйте»! Последи за собой, каков ты в игре – хотя бы за тем же домино. Конечно, ты не ругаешься – еще бы! Но ты тоже забываешь обо всем на свете. Знаешь, что мне Лючия Ринальдовна говорила? «С Семеном Афанасьевичем играть невозможно. У него только свои правила правильные. Хватает из магазина любую кость, а я, как индюшка, на все соглашаюсь».

– Вот те раз!

– Ты не видишь себя со стороны, вот и удивляешься.

Ох, до чего мне хотелось обидеться! Слова Гали показались мне не то что несправедливыми – нелепыми. Но я знаю: ничего нет смешнее обиженного человека – уж он-то всегда слеп и несправедлив. Поэтому я сказал:

– Ладно, я понаблюдаю за собой.

– Не сердись. А?

– Нет, зачем же! Я послежу, а потом отчитаюсь.

– Ну… Зачем ты так? – огорченно сказала Галя.

Может, и правда другому человеку труднее всего прощаешь свои собственные недостатки? Может, и правда я в себе не замечаю того, что так ясно вижу в Катаеве?

И все, что бы ни случилось у нас, словно случалось нарочно для того, чтоб я убедился: ничего я в ребятах еще не понял, ничего про них не знаю.

Однажды к вечеру приехал Кляп. Он ни словом не заикнулся о том, что произошло у нас Первого мая. Глядя куда-то мимо моего уха, он сказал официальным голосом:

– Есть указание отобрать некоторое количество детей. В Киеве организуется спецдом для особо одаренных.

– Что за чушь!

– Для вас всегда все чушь, товарищ Карабанов, это давно известно.

– Кого же из них будут готовить – гениев?

– Оставим пустопорожние разговоры. Я наметил небольшой список: Борисову, Витязя, Катаева, Литвиненко, Любопытнова, Петрову.

Он был верен себе. Его никогда не интересовала суть дела. Вот и сейчас: он даже не постарался вдуматься, не спросил у нас, кто из ребят одарен, талантлив; он просто записал по алфавиту тех, что участвовали в пьесе, и еще Асю Петрову, которая разрисовывала билеты. Только про «царевну» Ваню забыл.

– Подготовьте к отправке, – сказал Кляп, положив список мне на стол.

– Все же спросим ребят, хотят ли они уезжать отсюда?

Кляпу, видно, и в голову не приходило, что их надо о чем-то спрашивать, что они могут чего-то не захотеть. Он поглядел с удивлением, потом сказал:

– Только я буду разговаривать с детьми без вас, наедине. Велите их прислать.

С этим я спорить не мог.

Я нимало не сомневался, что Катаев уедет. Литвиненко останется уж хотя бы потому, что здесь Лючия Ринальдовна, Витязь и Любопытнов с первых дней привязались к нашему дому и, конечно, не уйдут. Не уйдет и Ася Петрова. Эта большелобая коренастая девочка с умным, энергичным лицом так старалась перед праздником, без устали рисовала билеты, расписывала декорации. Об Оле Борисовой и говорить нечего. У нее открытый нрав, ее всегда привечала Лючия Ринальдовиа, а уж она-то понимает толк в людях…

Через полчаса ребята вышли из кабинета.

– ….и харчи, и все лучше, – услышал я обрывок фразы.

Это говорила Ася.

– Сволочь ты после этого, и больше никто, – отозвался Катаев.

– Сам ты сволочь, – невозмутимо ответила Ася.

Она собиралась спокойно, деловито. Ее нисколько не заботило, что о ней думают.

– Ты у меня зеленый карандаш взял, – сказала она Ване Горошко, – давай неси скорее. Лидочка, ты у меня веревку занимала. Мне надо книжки перевязать.

Оля Борисова упаковалась в десять минут – молча, ни на кого не глядя.

Любопытнов собирал свои вещи суетливо, как-то воровато оглядываясь, словно брал чужое.

– Эй, рубашку забыл, я ее сегодня из-под твоей подушки вынул. Сколько раз тебе толковал – под подушку ничего не класть! – И Горошко сует ему в сундучок рубашку.

– Вот в новом доме он забывать не станет нипочем! – отзывается Витязь.

– Горошко, а тебе не завидно? Ты тоже представлял, а тебя не позвали? – спрашивает Крикун.

– Убей меня бог! – отвечает Ваня, складывая вещи Любопытнову, который стоит рядом, беспомощно свесив руки.

– До свидания, Семен Афанасьевич, – спокойно говорит на прощание Ася.

Любопытнов не поднимает головы. Мне жаль его почему-то. В том доме и вправду харчи и одежда будут лучше, он это понимает, и пускай едет. Но я привык видеть его лисью мордочку и голубые, снизу словно срезанные глаза, и он так забавно играл «Горе-злосчастье», – зачем ему уезжать от нас?

– Не обижайтесь на меня, Семен Афанасьевич, – говорит Оля. – И вы, ребята, не обижайтесь.

– Еще обижаться на тебя! Да кто ты такая? – отвечает за всех Катаев.

Кляп торопит ребят, и вот все они – Кляп, Оля, Ася и Любопытнов – идут к воротам.

– Ах я дура старая! – восклицает Лючия Ринальдовна, глядя им вслед. И добавляет, вздохнув: – Рыба ищет, где глубже, человек – где лучше.

Нет, думаю я, здесь не легче, здесь во сто раз труднее, чем в Березовой!

Я не испытывал огорчения. Не был подавлен, как в те дни, когда из Березовой ушел Король. Я был только зол, очень зол. Я знал – никто из ушедших ни в чем не виноват. Тут только один виноватый – я сам. Я виноват, если им тут было скучно, или не по сердцу, или не чувствовали они себя дома.

Мне все здесь казалось легче и проще, чем было в Березовой Поляне, а вот теперь я понял: нет, здесь трудно. И я ничего не увижу, если не посмотрю вглубь – не пойму, не докопаюсь до главного. Ушли с Кляпом Любопытнов, Борисова, Петрова – это я мог понять. Не ушли Витязь и Литвиненко, не польстились на сладкие харчи и все прочее, что сулил им Кляп, – тоже понятно, иного я от них не ждал. Но вот Катаев не ушел, остался делить с нами нашу обычную и не очень легкую жизнь, – и тогда мне тоже захотелось жить здесь и работать во всю силу, я вдруг почувствовал: меня уже не тянет обратно в Березовую!

Я думаю, никакие человеческие отношения на свете не остаются неизменными – даже самые лучшие, проверенные и близкие. Они меняются, растут или убывают, становятся глубже, дороже или, напротив, вдруг застывают – и это плохо. Ведь в движении жизни движутся, меняются и люди, их чувства, привязанности. Порою едва приметно. Неслышно. Каждый новый день чем-то не похож на минувший. Если дружба остановилась, значит, она пошла на убыль, потеряла что-то. Она не растет, ее надо поддерживать, а что может быть хуже такой дружбы, которой нужны подпорки?

Мои отношения с ребятами не стояли на месте. Так не бывает, если работаешь с человеком рука об руку.

Каждый день приносил нечто новое, что я про себя терпеливо и бережно, как скупец, откладывал внутри на каких-то счетах. Это был дорогой и важный счет.

Была в Коломыте черта, которая очень подкупала меня и по душе была ребятам, хоть они, наверно, не отдавали себе в этом отчета. Он не только любил работать – он к земле, к растению, ко всему, чего касались его большие, сильные руки, относился как к живому существу, которое дышит, радуется, ощущает боль. Это свойственно детям, но в Коломыте – рослом не по летам, широкоплечем и сильном – это было неожиданно а даже трогательно.

Вот мы пропалываем капусту.

– А сейчас в Австралии осень, – ни с того ни с сего сообщает Витязь.

– А на Южном полюсе зима, – откликается Литвиненко.

– А в Америке ночь, – вставляет свое слово Горошко.

– Какие все умные стали! – язвительно произносит Катаев.

– А что ж, и стали, – спокойно подтверждает Крикун.

– Эй, Катаев, ты поосторожнее! – громко перебивает всех Коломыта. Но он вовсе не вмешивается в этот умный разговор, ему надо сказать о своем: – Капуста так не любит, еще корни заденешь. И землю кругом разрыхли, а то задохнется. И полить надо.