Браконьеры - Трифон Иосифов

Старушка повернулась к комоду, стоящему у самой кровати, но почувствовала, что ей не выдвинуть тяжелый, окованный медными гвоздями ящик, и попросила сына вынуть оттуда «то, что завернуто в пестрый платочек». Дяко открыл ящик и подал ей узелок, она медленно развязала его, и на ее худой сморщенной ладони матово блеснул тонкий серебряный браслет, украшенный нежной инкрустацией. «Все приглашала Наденьку, приглашала, хотела сама подарить ей, а теперь не знаю, смогу ли… Вот приедет она, и подарю ей, пусть останется на память…»

Я не возражаю. Да и зачем возражать, я даже соглашаюсь вслух, что так будет лучше, хотя мне абсолютно ясно — они никогда не увидятся друг с другом. Великая душа у бабушки Элены, и не стоит лгать себе, вряд ли она переживет эту зиму…

В комнату вошли со смущенными улыбками две пожилые сельчанки. Они помогут бабушке Элене умыться, переоденут ее, накормят, оправят постель. Потом сядут у изголовья, пойдут воспоминания о былых временах, и старушка не будет чувствовать себя одинокой. Так принято в Дубравце. И пока в селе есть старики и старушки, так будут поступать все.

Мы с Дяко выходим из комнатки его матери. Он спешит приготовить завтрак, грохочет в кухне кастрюлями и тарелками, а я выхожу к джипу и беру из машины узел. Когда я возвращаюсь обратно, еда уже на столе — горячее молоко со свежим пахучим хлебом, миска с нарезанной и густо посыпанной черным перцем капустой, две маленькие рюмки для ракии. Мы давно привыкли так завтракать.

— Погляди, что я нашел в Чистило!

Развязываю узел и кладу на стол огромный нож, патроны и железную коробку. Дяко сразу понял, в чем дело, — молчит, смотрит на патроны, не решаясь даже прикоснуться к ним.

— Ну? Что будем делать? — спрашивает он в конце концов.

— Молчать, вот что будем делать. И чтобы никому ни одного слова! — Я наливаю себе ракию и опрокидываю ее в рот, обжигающую, терпкую. — Возьми в руки патроны, Дяко, погляди повнимательнее! Что ты об этом думаешь?

Дяко берет осторожно один патрон, долго вертит его во все стороны.

— Старый. Производство тридцать шестого года.

— И к тому же — итальянский. Там написано — ты можешь прочесть?

— Где там… Нет у меня твоего ума и образования, чтобы читать чужие слова…

— Тогда просто подумай: патроны-то старые и т а л ь я н с к и е! — Я подчеркнул это слово, глядя ему прямо в глаза.

— Погоди, парень, погоди немного…

Дяко подошел к старому кухонному шкафу, порылся в каком-то ящике, что-то вынул оттуда и положил передо мной на стол. Отстрелянная гильза. Потом снова взял патрон, сравнил с гильзой, ощупал и пальцами, и рысьими глазами каждую выемку и бугорок.

— Да, то же самое. И номера, и место удара совпадают.

— Я в этом не сомневался. И речь идет не о муфлонах. Ты вдумайся, я еще раз повторю: это патроны от итальянского карабина! — Я опять нажал и сделал паузу. Нет, он не понял, к чему я клоню. Тогда я сказал: — Ты помнишь, как был убит мой отец?

Дяко дернулся назад, как от удара.

— Ты хочешь сказать, что… Да ты соображаешь, парень, что говоришь?!

— Наверно, соображаю, ведь, по-твоему, я умный и образованный!..

Дяко облокотился о стол и посмотрел на меня растерянно, видно было, что он расстроен.

— Я скажу тебе кое-что, только ты не сердись — обещаешь?

Я кивнул головой, и он продолжил:

— На тебя какая-то злоба напала, малыш. Я знаю, что у тебя неприятности, что тебе плохо без Нади, но все равно так нельзя!.. Смотришь на всех с подозрением, сторонишься людей, чуждаешься их… Отец твой, Герасим, был не такой, совсем другой человек был…

— При чем тут это?! Каким был отец и какой я? Какое это имеет отношение к делу?! — закричал я, раздраженный нотациями Дяко.

— Вот видишь — какой кипяток стал, сразу в драку лезешь… Хочешь быть похожим на отца, а совсем не знаешь, каким человеком был Герасим Боров.

— Я понял, Дяко, — Герасим был другой, большой человек был, и по этому случаю вы даже не могли его уберечь!..

Дяко вздрогнул и сжал ладонями край стола так, что пальцы побелели. А я готов был прикусить собственный язык за то, что сказал такую обидную глупость, но слово, увы, не воробей, а упрямство мое уже схватило меня за шиворот и не собиралось отпускать.

— Да, верно, мы его не уберегли, но ты не должен корить меня через столько лет!

— Я не упрекаю тебя, Дяко, я только хочу, чтобы ты ответил мне на несколько вопросов — в последнее время они не дают мне ни минуты покоя… Когда вы нашли его, неужто он не сказал тебе, кто в него стрелял?

— Да если бы он сказал, давно бы этот негодяй не пачкал нашу землю! Опять ты задаешь глупые вопросы. Может, Герасим и хотел что-то сказать, он был тогда еще жив и собрался с духом, но, как увидел, что я плачу, вместо этого спросил: «Ты что ревешь, Дяко? Забыл, что ли, что мы с тобой еще худшее переживали?» Он так и сказал, но это неправда, потому что хуже этого ничего никогда не бывало с нами…

— А ты?

— Что — я?

— Так и смирился со всем этим?

— Но ты ведь знаешь — следствие…

— Да брось ты это трухлявое следствие! Я спрашиваю тебя — ты никого не подозреваешь?

— М-м, что до подозрения — подозреваю, но по одному лишь подозрению нельзя человека вздернуть на виселицу…

Я нагнулся над ним, схватил за плечо:

— Не сердись на меня за то, что стал таким. Это правда, нервы малость разгулялись, поэтому и прошу тебя помочь. Я верю только тебе одному, поэтому и рассказываю тебе все, а ты извини, если обидел тебя чем-то. Но вот со вчерашнего дня меня не оставляет одна мысль, мне все кажется, что это тот же карабин, из которого убили моего отца, понимаешь?! Если я сумею обнаружить тех, кто бьет муфлонов в заповеднике, мне станет ясно, кто убил отца. Или наоборот…

— Чепуха какая! Одно может не иметь ничего общего с другим.

Я гляжу в его усталые глаза и вижу — он все-таки явно смущен.

— Ладно, пусть так, пусть чепуха! Тогда вспомни, кто женился в Зеленицах той осенью в сентябре, за два-три дня до того, как убили Герасима Борова!

— В Зеленицах? — Дяко крепко наморщил лоб, напрягая память. — Да где там вспомнить? Это же сколько воды утекло с тех пор… В те годы люди часто женились и выходили замуж, потому что в селах было полно молодежи…

— Жених был такой рыжий, сухопарый — неужто не помнишь его? Двор их стоял на краю села, отец взял меня тогда с собой, наверняка и ты был там. Лесничии были в те времена люди уважаемые, а вы оба ходили всюду вместе, и это я тоже помню. Ну что, не припоминаешь?.. А может, случайно вспомнишь, что у отца были шуры-муры с девушкой, которая выходила замуж в Зеленицах, а?

— Откуда ты взял это? Где слышал эти глупости? Герасим никогда не был бабником, понятно?!

Я замолчал, но никак не мог преодолеть ощущения, что Дяко что-то скрывает и между нами не все сказано. И вообще неправда, что я не похож на отца, я только стал каким-то чересчур нервным, но это все оттого, что мне просто необходимо добраться до истины. Я ведь уже не раз пытался это сделать, всех обошел в Дубравце, со всеми поговорил, но, когда дело доходило до самого важного, люди замолкали и пожимали плечами. Известный человек был Герасим Боров, во всех селах вокруг его любили и уважали, и вот кто-то взял да и убил его. И потом, как только я начну расспрашивать чуть поподробнее о его жизни — ну, например, чем он интересовался, какие у него были привычки, — так передо мной возникает стена молчания, недоверия и даже, я чувствую, меня в чем-то подозревают. И я начинаю злиться и думать о том, что жизнь моя складывается каким-то идиотским образом — ни в городе Богдан, ни в селе Селифан, не стал я по-настоящему горожанином и перестал быть сельским жителем, вот почему люди здесь неоткровенны со мной.

— Как ни вертись, Дяко, а истина рано или поздно все-таки проявится — попомни мое слово!

— О чем ты, Боян? О какой истине говоришь? Меня просто пугают твои слова…

— О той истине, которую никто не сможет оспорить.

— Вот оно что? Уж не думаешь ли ты, что я что-то скрываю? — Глаза его наливаются гневом, и мне кажется, что еще минута — и он может меня ударить. — Ты что, мне не веришь?!

— Глупости! — Я обнимаю его за шею с набухшими синими венами и наклоняю его голову к своей. — Что это ты придумал?

— Тогда хотелось бы мне знать, кто тебе выскажет эту истину!

— Тот, кто над всем!

— Э-э, да ты просто готовый поп!

В конце концов мы оба рассмеялись и я рассказал ему все о тайнике — подробно о том, как «прижал» Марину (конечно же, я придал этому слову переносный, а не прямой смысл…) и как она передала мне разговор Митьо с кем-то из бывшей школы в Зеленицах. Он знал о моих давнишних подозрениях — я был почти уверен в том, что кто-то из наших помогает «им», то есть браконьерам.

Услышав мой рассказ, Дяко вскочил из-за стола, возбужденный, красный, и закричал, что сейчас же выведет этого гада Митьо на чистую воду! Я, как мог, успокоил Дяко и все повторял ему, что сейчас самое важное хранить полное молчание, никакой спешки, ни одного рискованного шага, иначе мы вспугнем «птенчиков», иди потом лови их. Да, может быть, и Марина по каким-то причинам возвела напраслину на Митьо, кто ее знает…