Здравствуйте, я ваша «крыша» или Новый Аладдин - Юлия Латынина

Но в этот миг лапки Астафьева соскользнули со столба, и он свалился вниз — навстречу рванувшейся к нему оскаленной пасти. Раздался отчаянный мяв и хруст позвонков, а потом пес замотал головой и, распластавшись передними лапами о землю, стал жадно пить кровь из перекушенного кошачьего горла.

Я выхватил волыну и выстрелил — раз и другой. Пули вышибли мозги из пса. Я сбежал вниз. Пес лежал, вытянув морду, и в его стекленеющих глазах был написан удивленный вопрос: «Вы же сами меня так воспитали, за что же в меня стрелять?». Рядом с псом лежал перепачканный в крови белый котик. Потом очертания котика начали расплываться, и вскоре передо мной лежал труп банкира Астафьева, с обломанными ногтями и рваной раной на шее.

Несколько ребят спустились вниз, и Сережка пнул труп ногой.

— Зря собаку убил, — сказал Сережка, — хороший был пес.

Мертвые глаза Астафьева были широко открыты, и в них отражались черные, подсвеченные прожекторами облака.

Я встал с колен и брезгливо отряхнул брюки.

— Займись этой падалью, — приказал я Сережке, — да смотри, чтоб никто его не нашел.

Через пять минут я поднялся в свой кабинет.

Что и говорить, на душе у меня было погано. Нет, против мокрых дел я ничего не имею. Тот не мужик, кто хоть раз в жизни кого-то не замочил. Заработал — получи маслину в лоб. Но Астафьев, по моим подсчетам, этого дела еще не заслужил. Даже несмотря на свои амуры с ментовкой. Фирма по обналичке, конечно, принадлежала ему. Но кидать-то моих подопечных он не собирался — налоговая полиция арестовала счет взаправду. И вообще решать его судьбу должен был я, а не какой-то поганый пес.

В кабинете выпивали Асмодей и парочка местных шишиг. При моем виде шишиги сгинули.

— Ты чего грустишь, Асмодей, — осведомился я, бросаясь в кресло. Красивый у меня бес. Черты лица настолько правильные, что хоть убей не разберешь: мужик или баба. А грудка большая, что твой футбольный мячик.

— Шариф, а Шариф, — робко осведомляется Асмодей, — а может, подпишешь? Мне ведь голову открутят без этого договора.

Я протягиваю руку, и с гобелена, изображающего сбор плодов в саду, мне в ладонь срывается яблоко. Асмодей, видимо, обижается. Он понимает, что стоимость попорченного гобелена несравнима со стоимостью одного яблока. Я с хрустом надкусываю фрукт.

— Тебе открутят, а мне нет, — заявляю я. — И вообще, чего ты бздишь? Считай, что ты на практике. Ты у себя в аду за сто лет тому бы не научился, что тебе вчера Сережка показал.

Удрученный Асмодей заморгал длинными ресницами и робко потянул со стола журнал с беленькой «маздой», к которой ластится белокурая девица с длинными волосами и короткой юбкой.

— Может, тебе тачку сделать? Я хотел было послать его к черту, но потом вгляделся в журнал и улыбнулся.

— Сделай, — говорю, — и в полном комплекте. Это, — и я стучу по машине, — во двор, а это, — и я показываю на девицу, — в постель.

Яблоко с гобелена оказалось кислое, я выкинул его и пошел посмотреть, что там с трупом Астафьева.

Когда я поднялся в свою спальню, Асмодей уже полусидел в кресле в виде той самой дамочки из «мазды».

Дамочка оказалась и в самом деле очаровательной.

Закувыркали мы с ней всю постель, голова у моей дамочки свалилась набок, глазки сияют от восхищения.Кувыркались мы с ней этак полчаса, а потом я кончил и скатился с моего беса. И так мне, признаться, хорошо, как никогда в жизни ни с одной блядью, не говоря уж о бывшей жене. Была у меня жена — со второго курса по третий. Продлилась моя жена ровно столько же, сколько лекции по истории партии.

В комнате полутьма, на стенах картинки — уж не знаю, из какого лувра их Асмодейчик попер…

— Асмодейка, а Асмодейка, — говорю я, — а правда, что вы, бесы, с бабами тоже можете спать?

— Правда, — говорит моя ненаглядная.

— А детей вы бабе делать можете?

— Конечно.

— Да что ты мне заливаешь? Это ты ребятам заливай, а я сам с усами — у тебя ж тела нет. А сперма, получается, есть?

— Семени у нас тоже нет, — отвечает Асмодей, — но видишь ли, в чем дело. Мы сначала совокупляемся с мужчиной в женском виде, и принимаем от него семя. А потом мы совокупляемся с женщиной в мужском виде и это-то сбереженное семя в нее изливаем.

Тьфу! Мне даже не по себе стало. Вот полетит сейчас Асмодей в какую-нибудь Малайзию, и родится у меня там в Малайзии ребенок от беса…

И тут звонит телефон.

— Алло!

— Ходжа? Это Карачун говорит.

Ох и неприятно мне стало! Ох и пахнуло на меня адским холодом, почище, чем от моего беса! Право, я бы предпочел говорить с Люцифером лицом к лицу, чем с Карачуном по телефону. Карачун — шеф моего бывшего шефа Князя. Чтоб его перевернуло и сдохло.

— Есть о чем почирикать, — говорит Карачун, — я к тебе сейчас заеду.

Через пять минут я, в тренировочном костюме и в натянутых на босу ногу кроссовках, спускался с балкона во двор, куда въезжали одна за другой серебристые тачки с затененными стеклами, переливавшимися в свете прожекторов.Одну из машин мои парни остановили за воротами и что-то вежливо стали втолковывать. Очевидно, на одном из подручных Карачуна был надет крест.

Карачун глядел вверх. На веранде второго этажа, кутаясь в халат, стоял мой Асмодейчик. В дамском виде.

— Какая девочка! — сказал Карачун.

— Это не девочка.

— А что же?

Я наклонился и подобрал с земли сухую ветку. Пробормотал заклинание — и в ту же секунду ветка обернулась довольно симпатичной блядью, стоявшей в чем мать родила. Я обсыпал блядь кучей кленовых листьев, дунул — и они превратились в изрядные тряпки от Диора.

— Ну ты даешь, парень, — сказал Карачун. Его свита все также настороженно молчала.

— Берешь девочку? — сказал я, кивая на экс-ветку.

— Да не, — пробормотал Карачун, — мне как-то в борделе спокойней.

— Зря, — отметил я, — отличная девочка и никакого СПИДа.

Я дунул на девицу, и она опять превратилась в ветку.

— О чем разговор? — спросил я.

— Груз один надо отправить.

— Куда?

— В Венесуэлу.

— А самолеты летать разучились?

— Он там должен быть через час. Билет-то у груза был, только его у трапа один фраер караулил. Со звездочками на погонах.

— А что мне за это обломится?

— Во-первых, в ментовке на тебя закроют дело.

— Они его и так закроют.

— Во-вторых, мы на тебя закроем дело, Ходжа.

А вот это кстати. Даже с Люцифером в петлице не хотел бы я противостоять Карачуну.

— А бабки?

— Будет дело, будут и бабки.

— Где товар?

Карачун щелкнул пальцами, и его подручный по прозвищу Колтун подал ему из глубины «мерседеса» черный чемоданчик.

— Кто отправляется в круиз? Карачун ткнул пальцем в себя, в меня и в чемоданчик.

— Скажи твоим парням, — проговорил я, — чтобы вели себя тихо и не портили ничего в наше отсутствие. И чтобы девочку во-он ту не трогали, а то она превратится не в сухую ветку, а кое во что похлеще.

Я повернулся и вошел в дом, и оба бандюка со мною.

— Венесуэла большая, — сказал я, — куда нам надо-то?

— Каракос, отель «Лючия». У нас там номера заказаны.

Я помолчал.

— У вас фото этой «Лючии» есть?

Карачун щелкнул пальцами, и одна из его «шестерок» протянула ему пачку цветных снимков. Отель был пятиэтажный, в старинном испанском стиле, с розовыми стенами и белыми завитками карнизов.

Я провел гостя в свой кабинет. Глаза Карачуна чуть расширились при виде начерченной на полу пентаграммы и пучков сушеных трав. Навстречу Карачуну метнулся черный кот. Это был любопытный кот: я вселил в его тельце душу одного из мелких бесов, но у меня чего-то не заладилось, и поэтому видимой у кота была только передняя половинка, а другая половинка, как и бес в его обычном состоянии, была невидима.

В кабинете, одно напротив другого, висели два зеркала в человеческий рост. Я зажег свечи и прилепил одну из фотографий к зеркалу.

Шли минуты. Карачун беспокойно вертелся, пытаясь вслушаться в мое бормотание. Фотография расплывалась и растекалась, она уже не висела на зеркале, а как бы впиталась в него. Теперь в зеркале сверкал во весь рост залитый полуденным солнцем пятиэтажный отель. Картинка оживала — одно из окон растворилось, к стеклянным дверям подкатился вишневый джип.

Это было уже не зеркало, а стеклянная дверь между комнатой и улицей перед отелем.

Я отворил стеклянную дверь и посторонился, пропуская Карачуна.

— Отель «Лючия», город Каракос, не летайте самолетами Аэрофлота, — сказал я.

Мы стояли на площади перед отелем. Карачун посмотрел на свои часы. На них было ровно полтретьего ночи.

В номере Карачун был молчалив и задумчив. Я его вполне понимал. На встречу, на которую он собирался, его приглашали в единственном числе, не считая телохранителя. Во всяком случае, о присутствии транспортного средства Карачуна на встрече ничего оговорено не было.