Умирать — в крайнем случае - Богомил Райнов

Минуту-другую Ларкин не издает ни звука. Если судить по выражению его лица, можно подумать, будто он вообще поклялся никогда в жизни не открывать рта: тяжелый, неподвижный взгляд, плотно сжатые челюсти и скобки отвесных морщин в углах рта отнюдь не свидетельствуют о словоохотливости.

— Можно, — говорит наконец он.

— То есть? — поднимает брови Дрейк.

— Можно, повторяет незнакомец. — Если существуют реальные возможности и если Майк обеспечит точную информацию, мы дадим технику.

— Надеюсь, не воздушные шары, — ворчит шеф.

— Мы дадим технику, — тяжело произносит Ларкин, не давая себе труда уточнить, включает ли он в это понятие воздушные шары или нет.

— Чудесно, — кивает шеф. — А что вы думаете, Райт?

— Я думаю, как организовать связь.

— Какую именно? — интересуется Дрейк.

Длинными нервными пальцами музыканта Райт проводит по еще более длинным волосам и поясняет:

— Как организовать связь с теми двумя в Болгарии…

— Переписка тайнописью, — торопливо подсказывает ему Милев.

— Это хорошо, пока нет подозрений, — сухо замечает красавец. — Но мы должны быть готовы и к такой возможности.

— Каким же образом? — любопытствует шеф.

— Если придется, пошлем человека на место.

— Но ведь вы уже были там?

— Нужен местный человек. Майк… или этот новый…

— Зачем тогда и нужен этот новый, если не сможет сделать такого простого дела, — не выдерживает Милев.

— А почему бы тебе самому его не сделать? — рычит Дрейк.

После секундного молчания Милев бормочет:

— Мое возвращение сопряжено с большим риском… но если вы решите, что оно необходимо…

— Бренда, вы сегодня очень молчаливы, дорогая, — обращается шеф к своей приятельнице.

Алая дама — впрочем, сегодня она изумрудно-зеленая — затягивается сигаретой в длинном мундштуке и бархатным голосом мурлычет:

— Я играю роль публики, Билл. А дело публики — молчать.

Следующая очередь — явно моя. Но мне приходится подождать.

— От ваших рассуждений у меня высохли мозги, — жалуется Дрейк, поднимаясь из-за письменного стола. — А о горле и говорить нечего.

С этими словами он, наверное, нажал невидимую кнопку, потому что через минуту в кабинет вступает Ал, катя перед собой с подобающей случаю торжественностью передвижной бар с бутылками и стаканами.

В обширном кабинете, освещенном хрустальными люстрами и отгороженном от мира плотными шторами, наступает известное оживление, потому что присутствующие пользуются случаем не только промочить горло, но и размять ноги. Однако оживление это царит недолго. Шеф берет стакан и снова садится за стол, что заставляет всех остальных тоже занять свои места.

— Ну, Питер? Удалось вам поймать нить нашей беседы? — обращается Дрейк ко мне.

— Да, я слушал внимательно.

— И каковы ваши впечатления?

— Трудно сказать в двух словах, сэр.

— Зачем же в двух? Скажите в двустах. Сделайте подробный анализ. Ведь вы знаете эту страну, а не я.

— Но я не знаю, о каком товаре речь.

— Товар есть товар. Что там знать?

— Лично меня не интересует, что это такое, — поясняю я. — Но когда речь идет о контрабанде, вес и объем — самое главное.

— Считайте, что мы хотим перебросить груз солидного веса и объема. Например, тонну голландского сыра. Если это много, так скажите, что много.

Я молчу, занятый размышлениями, и Дрейк добавляет:

— Вы слышали проект Майка? А теперь я хочу услышать ваши соображения по этому проекту.

— Проект интересный, — говорю я. — Интересный для романа. Ни на что другое он не годится.

— То есть болтовня на ветер? — рычит шеф.

— Грубо говоря, да.

— А почему? Да говорите же! И без громких фраз. Мне нужен анализ, а не фразы.

— Во-первых, по вопросу о границе. Не знаю, когда мистер Майк в последний раз видел границу и видел ли ее вообще, кроме как из окна поезда, но положение на ней уже много лет совсем не такое, чтобы баловаться контрабандой.

— Но это все же довольно длинная граница, — замечает Дрейк. — Вы не допускаете, что на ней могут быть удобные для нас места?

— Удобные места лучше всего и охраняются, поскольку пограничники не хуже нас понимают, что они удобные. Не знаю, представляете ли вы себе вообще, какое там положение…

— А вы представляете? — перебивает Майк. — Или просто импровизируете?

— Мне не нужно ничего представлять. Я знаю. И если вам описать отдельные приграничные зоны, сигнальные установки и прочие методы охраны, вы и сами поймете, что проекты мистера Майка — фантастика чистой воды.

— Я сказал, что считаю самым уместным организовать переброску по воздуху, а не через ваши установки, — напоминает Милев.

— Помолчите, — прерывает его Дрейк, правда не повышая тона. — Будете говорить, когда вас спросят.

— По воздуху — дело другое, — признаю я. — То есть другой роман, не менее фантастический. Я уже сказал, что вдоль границы существуют зоны, каждую из которых тем или иным образом надо преодолеть. Только никто вас туда не пустит. Население все время начеку, не хуже пограничников. Конечно, если «по воздуху» означает пролететь над страной, тогда дело другое. В таком случае придется проанализировать состояние ее военно-воздушных сил.

— Значит, по-вашему, реального решения нет? — спрашивает Дрейк.

— Этого я не говорил, сэр. Я только говорю, что проект, который мы сейчас обсуждаем, — фантастический проект.

— Не уклоняйтесь от моего вопроса, Питер! — рычит шеф.

— Я не уклоняюсь. Просто сейчас я не готов дать ответ.

— Хорошо. Что вы еще скажете?

— Ничего, разве что на второй границе нас ждут те же трудности. И от всех этих приграничных праздников с точки зрения контрабанды мало толку.

— Если хотите возразить, Майк, сейчас самое время.

Но Милев уже овладел собой.

— Какие там возражения! Это просто болтовня.

— Которую можно проверить, — уточняю я. — И которую может подтвердить любой человек, знакомый с системой пограничного контроля в Болгарии.

— Это болтовня! — повторяет Милев. — Я уже сказал, что берусь осуществить свой проект. А раз я обещаю…

— Кто еще выскажется? — спрашивает шеф. — Вы, Райт?

Красавчик проводит длинными пальцами по длинным волосам и замечает:

— Мне кажется, что мы вынуждены выбирать между одними голыми заверениями и другими голыми заверениями. А это нелегко.

— Только что вы говорили не об уверениях, а о реальности, — напоминает Дрейк.

— Я не имел в виду связи Майка в Мюнхене, а не положение на границе.

— Ларкин?

Ларкин молчит, будто не слышит. Проходит немало времени, прежде чем он открывает рот.

— Когда мистер Питер будет готов ответить на вопрос, тогда я выскажусь.

— Значит, вы считаете, что проект Майка вообще не стоит обсуждать?

Ларкин снова устремляет в пространство тяжелый взгляд, и когда ему надоедает рассматривать обои на стене, роняет:

— Товар, о котором мы говорим, стоит крупных денег, Дрейк.

Я наблюдаю за ним украдкой и все время спрашиваю себя, уж не обманываюсь ли я. Но нет, я не обманываюсь. То есть я действительно буду страшно удивлен, если окажется, что я обманулся. Это непроницаемое лицо, эта недоверчивость, которая запрятана где-то глубоко, но которая есть вторая натура, выдают в нем полицейского. И этот взгляд, который избегает вашего взгляда, но внимательно изучает вас, если вы смотрите в другую сторону; и привычка говорить как можно меньше и только самое необходимое; и хорошо скрытое напряженное внимание, с которым он ловит каждое чужое слово, — все это выдает в нем полицейского.

— Ну ладно, — вздыхает Дрейк и встает, бросая тоскливый взгляд на тележку с бутылками. — Пока хватит!

Мы тоже встаем. Я направляюсь к двери и жду, что вслед мне прозвучит естественная в данном случае фраза: «Питер, вы останьтесь». И она действительно звучит, но касается не меня:

— Ларкин, я попросил бы вас остаться.

Уже второй час, и ресторан почти пуст. Я сажусь у самого окна, чтобы оттуда понаблюдать за кафе по ту сторону улицы, которое я так часто изучаю изнутри. Я только что заказал телячью отбивную, заказ принял Джованни, бакенбарды которого напоминают пару отбивных, как вдруг за спиной раздается знакомый голос:

— Можно сесть с вами?

Когда человек в чужой стране слышит родную речь, ему положено умилиться или прослезиться. Но я почему-то ничего такого не чувствую.

— Конечно, пожалуйста, садитесь.

Майк садится напротив меня, берет меню и начинает изучать его с таким сосредоточенным видом, будто это не меню, а Хартия прав человека. Это меню он давно знает наизусть, и всем заранее известно, что он закажет бифштекс с макаронами, по-болонски или по-милански, но ритуал есть ритуал.

— Джованни, будьте добры, бифштекс по-милански! И кьянти, как всегда.

Обед проходит в полном молчании, и я уже решаю, что Майк отказался от намерения разговаривать со мной, но он отодвигает тарелку, облокачивается на мраморный столик и заявляет: