Погоня за ветром - Олег Игоревич Яковлев

порученья и не забивать себе голову тем, что последует за очередным событием.

— Маркольту? — переспросил Лев. — Маркольт не предаст. А коли супротив меня что содеет, откроются кой-какие его делишки. Несдобровать ему тогда. Он это знает, потому за меня и держится. Так вот. Ну, ступай. И поспешай в Перемышль.

Как только Варлаам скрылся за дверью, княгиня Констанция, удобно расположившаяся в мягком кресле в глубине покоя, спросила:

— Что ты говорил ему про Маркольта? Что вообще за человек этот Низинич?

— Отрок отцовый. Учился в Падуе, недавно воротился, — неохотно пояснил ей Лев, устраиваясь обратно на стульчик.

— А плат?

— Сама заплати за него этой Матрёне. Думаю, уразумела сразу, что Варлаам — никакой не купец.

Князь Лев вздохнул и потянулся, хрустя суставами.

— Такие вот мне и надобны. Хитрые, умные, готовые любое трудное дело толково исполнить. А эти ещё и там, на Западе, побывали, жизнь ту изнутри знают.

— Ты и меня до сих пор иноземкой почитаешь, — обиженно скривив уста, промолвила княгиня.

— А ты таковая и есть. Одеваешься до сей поры, яко иноземка, даже кокошник не носишь. Ходишь на молитву в костёл, исповедуешься у латинского патера. Не вышиваешь, как иные жёнки, зато держишься в седле не хуже любого удальца, любишь ловитвы, конные ристания, веселье. И батюшку своего кажное лето навещать ездишь. Рази не так?

— Ты не посмеешь заставить меня изменить веру и запретить посещать отца! — вспыхнула Констанция.

Лев недовольно поморщился.

— Вот что, — перевёл он разговор на другое, — сходи к Альдоне, узнай, чем болен Шварн. Скорее всего, огненное жженье, ничего опасного. Не дал Господь здоровья братцу. Ну да все мы под Богом ходим! — Князь перекрестился, посмотрев на иконы на ставнике[91].

Проводив шуршащую тяжёлым платьем Констанцию хмурым взглядом, он тихо пробормотал:

— Стало быть, на ляхов собралась, Юрата. Ну что ж. Вот тут-то Тихон с Варлаамом мне и подмогнут.

По устам его скользнула, тотчас утонув в густой бороде, хитроватая улыбка.

7.

Юная Альдона, княгиня Галицкая и Холмская, сидела у ложа больного супруга. Шварн постанывал, беспокойно метался по подушке, бледное лицо его искажала боль. Альдона положила ему на живот свою прохладную ладонь, озабоченно спросила:

— Где? Здесь болит?

Чувствуя под рукой тёплое вздрагивающее в такт дыханию мужнино тело, она нежно гладила его и вымученно улыбалась.

— Вроде полегчало, — прошептал Шварн.

— Пройдёт всё, ладо, — принялась успокаивать его жена. — День-другой полежишь, схлынет боль твоя. С кажным такое бывает. То днесь[92] на пиру излиха вина ты хлебнул. Не нать было.

Шварн, смотря на неё, слыша ласковый шелест слов, чувствовал, как отпускает, стихает жгучая доселе боль в животе, а по телу, словно поддавшись прикосновению мягкой женской руки, растекается приятная расслабляющая нега.

Он перестал метаться, закрыл глаза, затих.

Альдона любовно провела ладонью по его прямым пепельным волосам, поправила одеяло из беличьих шкурок, замерла, прислушиваясь к ровному его дыханию.

Шварн заснул, Альдона с материнской заботливостью глянула на его полураскрытый рот, качнула с сокрушением головой в убрусе.

Ей нравилось ухаживать за вечно хворым юным князем, нравилось поддерживать всегда слабого, неуверенного в себе Шварна, оберегать, охранять его от бед, в этом видела она свой крест, своё назначение. Она старалась быть сильной, какой и должна была быть дочь Миндовга, великого князя Литвы, грозы ливонских рыцарей, татар и русских. Но вместе с тем где-то в глубинах души молодая женщина чувствовала: нужен ей иной человек, ни в чём не похожий на Шварна, такой, который сумел бы стать для неё надёжной, твёрдой опорой на извилистых дорогах бытия и на которого бы она могла положиться во всяком многотрудном деле. Но такого не находила она ни среди бояр, грубых и алчных, каждый из коих тянул в свою сторону, заботясь лишь о собственных прибытках, ни среди отроков и гридней, исполнительных, послушных, но и только. Один брат, Войшелг, как-то поддерживал и оберегал её, старался помочь, но Войшелг — монах, он лишь на время вернулся в мир, чтобы отомстить за убийство отца. Кроме того, брат был порывист, жесток, способен на необдуманные поступки, в которых потом раскаивался и плакал, стойно младенец. В нём просыпались порою решимость, твёрдость, но порывы её быстро таяли, уступая место слезам и молитвам. Непоследовательность Войшелга сильно огорчала Альдону, хотя он и относился к ней всегда ровно и по-отечески ласково. Нет, ей нужен был другой, совсем другой, неведомый покуда человек. Кто он? И кем мог быть? Или он — плод её больного воображения?

Потупив очи, Альдона вздохнула. Встав со скамьи, она бесшумно выскользнула из покоя, осторожно закрыв за собой дверь.

В горнице дворца её ожидал Войшелг. Он нетерпеливо расхаживал вдоль столов, и в такт его движениям колыхались в воздухе длинные полы чёрной рясы. Светлая борода литвина была растрёпана, жёсткие волосы торчали в разные стороны, походил он на монаха, только что вышедшего из затвора, да монахом, собственно, и был.

— Ну что? Как он? — набросился Войшелг с вопросами на вошедшую Альдону.

— Заснул. Утих. Полегчало, — шёпотом ответила молодая княгиня.

Внезапно, не выдержав, она уронила голову брату на грудь и разрыдалась.

— Мне страшно, — всхлипывая, призналась она.

— Что?! Кто тебя напугал, сестрёнка?! Ну-ка, ответь мне! Кто?! Какой боярин?! Дак я его тотчас на дыбу! А может, Лев? Я вижу, он зол за то, что не получил Галич. Дозволь, я схожу к нему, всё выскажу. Пусть он убирается в Перемышль и не смеет строить здесь свои козни!

Отстранив сестру, Войшелг собрался выйти. Альдона остановила его, судорожно ухватив за рукав рясы.

— Нет, нет, брат! Не надо! Я не боюсь Льва! Не то! Совсем не то!

— Ты же у меня смелая, сестрёнка! Помнишь охоту под Слонимом? Не испугалась ты ни дикого вепря, ни медведя. — По измождённому постами худому лицу Войшелга проскользнула лёгкая улыбка. — Что же тебя пугает? Что гнетёт?

— Сама не знаю, брат. Мой страх непонятен мне самой. Я боюсь… За Шварна, за нас за всех. Это как страх перед судьбою, перед неведомым. А что бояре, что Лев? Их я научилась не бояться!

Альдона смутилась, снова вздохнула и наконец, решившись, высказала брату всё, что было у неё в мыслях:

— Шварн — он слабый человек, слабый властитель. А мне…