Собрание сочинений в десяти томах. Том восьмой. Прощеное воскресенье - Вацлав Михальский

Помолчали.

– От чего умерла Глафира Петровна?

– Угорела. А может, и не угорела. Кто знает? Так получилось, что, когда она услышала, что взяли Семечкина и моего Алексея да в тот же день председателя нашего колхоза Ивана Ефремовича Воробья, она стала сама не своя. Я хотела остаться у нее ночевать, но она прогнала: «Иди, Ксеня, иди с Богом. Главное теперь, чтоб ты с дитями осталась живая, здоровая – тебе их поднимать. Иди с Богом!» Очень мне не понравилось это ее напутствие, и глаза у нее при этом как будто смотрели уже далеко, мимо меня. А утром нашли ее на полу у двери… Дом полон угарного газа. И задвижка печи закрыта. Затопила она ночью, а был уже конец апреля, и никто не топил – тепло. Нарочно растопила печку… Наверное, в последние минуты хотела спастись, выползти за порог, но ноги у нее перебитые еще с окопов, не доползла. Посчитали, несчастный случай…

Долго молчали.

– Еще чайку? – спросила хозяйка.

Гостья отрицательно мотнула головой и чуть погодя спросила:

– Почему так случилось с Глафирой Петровной?

– Думаю, не по своей воле она ушла. Решила, что и ее возьмут. Алексей ведь первый год вообще ничего не говорил, ни единого слова. Нашли мы его с Ванюшкой в овраге голого – мародеры успели раздеть. Ваня – внук Глафиры Петровны.

– Такой беленький весь?

– Да. Альбинос. Царство ему небесное!

– А с ним что?

– Убили из-за меня. На третий год Алексей поднялся, лицо восстановилось, в смысле мимики, стал он колхозных коров пасти, как вольнонаемный, а я ходила к нему. Вот мальчишки и дразнили меня, обзывали шалавой. Ванюшка кинулся в кучу, начал бить всех подряд, а кто-то достал его кастетом в висок. Он сам те кастеты отливал и продавал мальчишкам.

– Господи! – Александра троекратно перекрестилась.

– Вы верующая?

– Фронт прошла. А на переднем крае всем хотелось Божьего заступничества, все просили тайком.

– Я, когда забеременела, тоже надела крестик. А насчет тети Глаши понятно: она испугалась, что раз Алексея забрали, Воробья забрали, то и ее…

– Ее-то за что?

– Она подумала, за подделку Алешиных документов, подумала, что это Витя-фельдшер стукнул. Она ведь Адама нарекла Алексеем в честь своего умершего младшего брата и фамилию ему свою присвоила – Алексей Петрович Серебряный. Ведь ни имени, ни фамилии его мы не знали, а он сказать не мог. А Воробей сказал: «Нельзя, чтоб человек был никто и звать никак». Она, тетя Глаша, тоже была Серебряная.

– Я знаю ее фамилию. – Александра вынула из потайного кармана платья свидетельство о регистрации брака с Домбровским Адамом Сигизмундовичем и, развернув, положила его на стол.

– О, у вас розоватое, а у меня зеленоватое. – Ксения полезла в тумбочку, достала свое свидетельство о регистрации брака – с Серебряным Алексеем Петровичем и положила его рядом со свидетельством Александры.

Так они и лежали на столе, два свидетельства разного цвета, но заверенные одной и той же круглой печатью и подписанные одним и тем же лицом: Серебряной Г. П.

– А загс, где вас расписывали, сгорел, когда немцы бомбили, в тот же день, что и ваш госпиталь. Тетя Глаша так горевала, что копии многих документов в область не отправила – некуда было отправлять, областной центр тогда немцы взяли, а мы остались на краешке, неоккупированные… Тетя Глаша при регистрации спросила, как водится: «Берете фамилию жены или остаетесь при своей?» – а он отвечает вдруг: «Беру фамилию жены – Половинкин». Ну и на меня так глянул, что я говорю: «Остаюсь при своей – Половинкина». Потом мне объяснил: «Пусть у дитя будет фамилия настоящая. По матери главнее, чем по отцу» – так он считал. Когда мы расписывались, я уже на восьмом месяце была.

На пороге открытой настежь двери встала худенькая женщина лет тридцати пяти, против света Александра толком не разглядела ее лица.

– Мама, познакомься, это Александра, она приехала к тете Глаше, – обратилась к вошедшей Ксения.

– Зоя, – кивнула та в ответ.

– Ма, ты забери сейчас со двора моих архаровцев, а мы тут поговорим.

– Хорошо. Тогда я пойду. – Женщина поклонилась гостье на прощание.

Поклонилась ей и Александра.

– Спасибо, ма. Тогда с ночевкой? Ладно?

– Хорошо. С ночевкой.

– В школе экзамены. Сегодня был устный – история, поэтому она рано освободилась. Скоро и бабушка придет, они обе преподают, но в разных школах. Вообще они преподавали литературу и русский, но сейчас людей нет, поэтому еще и историю, и географию.

– Я, наверное, пойду, – неуверенно сказала Александра.

– А вам куда?

– В Москву.

– Переночуете, тогда и поедете. Я вас не отпущу, что вы?! Мы с вами ведь не чужие люди.

– Выходит, не чужие. Странно все это…

– А чего странного? – Ксения взглянула внимательно, как смотрят доктора на больных, и добавила так, словно была вдвое старше Александры: – Жизнь на то и жизнь, что ее не закажешь себе на вырост и с гарантией, не предусмотришь ничего, даже на пять минуток вперед.

– Вы Адама выходили?

– Да чего там! Это дело нормальное. Тетя Глаша мне во всем помогала. Хотите, на ее могилку сходим? Ей будет приятно.

– Хочу.

– Нет, неправильно. Сейчас самая жара. Вы отдохните, а потом пойдем, – решительно сказала Ксения. – Ничего, если я вам в маленькой комнате постелю? На той кровати у меня в последнее время детки спят валетом. Раньше они со мной спали на большой кровати, а сейчас так брыкаются во сне, что я их укладываю отдельно, а то с ними глаз не сомкнешь. Только разоспишься, а они тебя в бок! – Все это Ксения говорила с улыбкой, радостно.

– Хорошо, – неожиданно для самой себя согласилась Александра.

– Я вам и окно завешу, – сказала Ксения, – надо вздремнуть обязательно.

Александра проспала четыре часа, как одну минуту, – так бывает во время нервных потрясений, это она знала еще с фронта.

Только в седьмом часу вечера собрались идти на кладбище, до него было совсем близко, да и светлого времени суток оставалось впереди еще много – самая короткая ночь в году минула всего две недели назад.

Кладбище встретило их высоким орешником и густой выгоревшей травою. Александра обратила внимание, что у земли стебли травы были темно-зеленые, живые, а чем выше, тем светлее и безжизненнее.

Могилы Глафиры Петровны и ее внука Ивана отличались от прочих ухоженностью, возле них даже скамья была врыта в землю и что-то наподобие низкого столика. Около него-то и поставила Ксения принесенную из дома серую холщовую сумку. Первым делом она вынула из сумки полотенце и расстелила его на столике. Еще в сумке оказались солдатская фляжка со жмыховой бражкой, четыре граненых стопки, несколько ломтиков черного хлеба с половой, тоненькие кусочки сала, молодой лук, сорванный Ксенией с домашней грядки, соль.

Ксения налила бражку в каждую из четырех стопок. Две накрыла кусочком хлеба – это для Глафиры Петровны и Ивана. Третью пододвинула Александре, четвертую взяла себе.

– Помянем, – приподнимая стопку, негромко сказала Ксения.

– Помянем. Царствие небесное вам, Глафира Петровна, и тебе, Ваня. – Взяв стопку в левую руку, Александра перекрестилась.

Выпили. Закусили.

– Я в этом году первый раз зеленый лук ем, – сказала Александра.

– Загадывайте желание.

– А у нас с тобой, Ксения, одно может быть желание: дай бог, был бы жив и здоров Адам. Извини, что я тебя на «ты»…

– Да чего там! – смутилась Ксения. – Давайте еще по одной выпьем, и я на «ты» перейду. Я, если сразу не перейду, то потом никогда…

– Давай за деток твоих! Глафира Петровна и Ваня не обидятся. Давай!

Они чокнулись и выпили по второй стопке.

– Спасибо тебе, Александра, я так и знала, что ты хороший человек.

– Средний, – усмехнулась Александра, – нормальный. И ты нормальная. Я этому рада.

Помолчали.

– Где он? – спросила Александра после паузы.

– Где? Этого нам никто не сказал и не скажет. Десять лет без права переписки – расстрел, так говорят. Но я не верю. Я чувствую, что он жив. Он снится мне по-хорошему. Бабушка и на карты кидала, получается – жив.

– И мне так кажется. Ты расскажи о нем… Я столько лет ничего не знаю…

– Давай еще выпьем! – горячо предложила Ксения. Она разлила. – Ты не думай, что я пьяница, но сейчас надо по третьей. Давай за Алексея, чтоб дал нам бог увидеть его живым. И тебе, и мне!

– За Адама! Пусть Господь услышит наши молитвы! – Александра чокнулась с Ксенией, и они выпили по третьей стопке.

Александру приятно смутило то, что Ксения пожелала увидеть Адама сначала ей, а потом себе. «Благородная девочка, – подумала она растроганно. – А брага хмельная».

– Напоила ты меня, Ксень, ой, сичас писни спивать стану! – Александра ласково обняла Ксению за плечи. – Ты молодец, сильная женщина!

– Какая там сильная! Дети заснут, а я реву – подушка промокает… – Ксения вдруг прижалась к груди Александры и заплакала, как маленькая, беззащитная девочка.