Пилат - Александр Лернет-Холенья

«А Иисус, — воскликнул я, — что случилось с ним?»

Он пожал плечами.

«Я же был Пилатом лишь в той спальне, в которой Руф рассказывал о казни, — сказал он. — но я ведь не присутствовал при самой казни».

Я не смог ничего ответить и наконец сказал: «Ну? И что?»

«А то, — сказал он, как бы, мимоходом, — что все остальное написано в Евангелиях. Тебе только остается прочитать, как воины бросали жребий, кому достанется одежда Христа; как женщины, которые следовали за ним из Галилеи и прислуживали ему, Мария и Магдалина прежде всего, а также Мария — мать Иакова и Иосии, и мать сыновей Заведеевых смотрели издали; как книжники и фарисеи, над тем, кто висел на кресте, еще продолжали насмехаться, и как они кричали: «Других спасал, а себя самого не может спасти! Если он царь израильский, пусть теперь сойдет с креста, и тогда мы уверуем в него!»; о том, как оба сподвижника Вараввы, один из которых даже перед своей смертью не простил ему поражения при Гаризиме, вмешались в расправу, и этот один сказал Иисусу: «Если ты воистину помазанник, то помоги себе самому и нам!»; и о том, как другой, напротив, унимал его и говорил: «Или ты не боишься Бога, когда и сам осужден на то же? И мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли. А он ничего худого не сделал».

«Так это все-таки был Бог?»

Донати пожал плечами.

«Может быть, — сказал он. — Так как он ответил: «Истинно говорю тебе, ныне же будешь со мною в раю». А что же мы тогда обозначаем выражением «спуститься в ад» вместо «подняться в рай?»

Было уже около шести часов, солнце уже померкло и наступил мрак до девяти часов. И около девяти часов распятый закричал: «Eli, Eli, lama asabthani?», что означало: «Боже мой, Боже мой, для чего ты меня оставил!», и некоторые стоявшие рядом, воскликнули: «Смотри, он зовет Илию!». И после этого один из них отбежал, обмакнул губку в уксусе, прикрепил ее к копью и напоил его. А другие говорили: «Постой, посмотрим, придет ли Илия спасти его». Всего было семь слов, которые прокричал распятый с креста мучений, однако, следует остерегаться, что число слов сократили до семи лишь из-за символики, так как некоторые слова, например, «sitio» — «мне хочется пить«, совершенно безобидны, во всяком случае, бедняга еще раз громко вскричал и сказал: «Отче, в твои руки предаю дух свой!»; после того, как он это сказал, голова его поникла, и он умер.

В этот момент все страдания его земной жизни преобразились в прославление и чрезмерность, и сами небеса вмешались в это. Смотри, завеса в храме разодралась надвое, сверху донизу, и земля потряслась, и камни расселись, и гробы отверзлись, и многие тела усопших святых воскресли, и, вышедши из гробов по воскрешении своем, вошли в святой город и явились многим. И тогда в душе Руфа тоже произошел переворот. «Ведь я, — сказал он, — когда почувствовал землетрясение и увидел, что произошло, очень испугался и сказал: «Воистину, он был сын Бога!»

«А иудеи, — рассказывал Руф дальше, — попросили Пилата, потому что была Страстная пятница, перебить ноги распятым и снять их трупы, чтобы в субботу не оставаться возле креста. Тут пришли мои воины, перебили первому разбойнику ноги и второму, который был распят вместе с ним. Но когда мы подошли к Христу, то ему ноги не стали перебивать, потому что он уже был мертв. Тем самым исполнилось по написанному: ему, как пасхальному ягненку, не сломают ни одной кости. Так как и пасхальному ягненку тоже нельзя было ничего ломать».

Когда я услышал это, что говорило о том, как хорошо Руф знал закон, я уверился в том, что он был иудеем, а то, что он так плохо переносил вино и однако всегда был пьян, окончательно убедило меня в его иудействе.

Заканчивая свое сообщение, он сказал: «Один из моих воинов по имени Лонгенус взял пику и ткнул ему в бок, и вытекли кровь и вода, как будто распятый уже давно умер. Может быть, Бог принял мессию уже перед мучительством, хотя и неизвестно как, чтобы тот не слишком страдал; или тот, кто мог знать, кем в действительности был тот, кого мы распинали! Нам действительно показалось, что из него вытекли кровь и вода, как если бы он умер несколько дней тому назад. И я, который это видел, подтверждаю это, и мое свидетельство истинно, — я знаю, что я говорю правду, и вы ей верьте.

После этого Иосиф из Аримафеи, богатый человек, который был младше Иисуса, попросил у прокуратора позволения взять труп Иисуса, и прокуратор разрешил ему снять мертвеца; и он завернул его в чистое льняное полотно и положил его в вырубленный в скале гроб, в котором еще никто не лежал, и придавил вход большим камнем и ушел; и настала суббота.

На следующий день после Страстной пятницы первосвященники и фарисеи пришли к Пилату и сказали: господин, мы вспомнили, что этот возмутитель народа говорил: я через три дня воскресну. Прикажи охранять гроб до третьего дня, чтобы его ученики не пришли и не украли его и не сказали народу, что воскрес из мертвых. И Пилат ответил: вот вам охрана! И снова это был я, кому он приказал идти с иудеями к гробу, так как он считал, что я уже охранял Господа с самого начала. Тогда я взял нескольких из моих людей, и мы пошли, и я поставил охрану возле гроба, и иудеи опечатали камень.

В ночь на Пасху снова произошло большое землетрясение, с неба спустился ангел Господа, подошел, отвалил камень от входа к гробу и сел на него. И его вид был как молния, и одежда его сверкала как снег. И мои воины настолько испугались, что пали ниц, словно мертвые. Но ангел сказал им: его здесь больше нет, придите и осмотрите место, где он лежал. Он воскрес».

Так закончил Руф свое сообщение; и Кампобассо и куртизаны изошли в слезах. Но в заключение изгнанный со службы центурий сглупил, открыв нам, что завтра его вызывают в Сенат, чтобы высказаться против Понтия Пилата, бывшего прокуратора, так как этого человека, сказал центурий, нужно привлечь к ответу за то, что он приказал убить Бога.

И вот тогда-то меня по-настоящему задела вся его история. Однако, Сосновский, как и остальные кавалерийские офицеры, несерьезно расхохотался, потому что ему очень удалась эта выходка с моим инкогнито, поскольку он уже заранее знал, что произойдет в этом акте, и доставил меня сюда намеренно.

Я внимательно посмотрел рассказчику в глаза и спросил: «И тебя звать Руф, мой милый?» — «Конечно, — ответил он, — и в когорте, когда она еще находилась в Иерусалиме, я был в чине центурия приора, меня чуть было не повысили до примипилуса. Но тут произошло убийство Бога; и с этого дня, хотя я совершенно несознательно поступил дурно, поскольку я только тогда осознал, кем он был, когда он уже висел на кресте, — с этого дня, хотя я лишь выполнял полученный приказ, мне приходится расплачиваться за страшное преступление, которое я на себя взвалил. И с тех пор я не знаю счастья и…» — «Я тоже, — перебил я бахвала, — я тоже не знаю счастья с тех пор, хотя по совершенно другой причине, чем ты. В твоем случае, по крайней мере, — хотя у тебя есть дурная привычка обвинять всех богов, которые не имеют к этому никакого отношения, — причиной всех твоих несчастий является, конечно, Бахус, а не Христос. Ты говоришь, что ты был капитаном! Это меня удивляет, я ведь тогда знал всех офицеров, имевших ко всему этому отношение, не только центурионов приоров, но и центурионов постериоров». «Как! — воскликнул он. — Ты?» «Да, — сказал я, — я знал всех низших офицеров, как на фронте, так и всех низших офицеров в тылу. Но Руфа среди них не было». Он уставился на меня. Вдруг он стал совсем нерешительным. «Уже не говоря о том, — добавил я, — что я особенно хорошо знал центурионов двух когорт; одна когорта располагалась в Иерусалиме в крепости Антония, а вторую я предпочитал для своей охраны брать с собой, когда ездил из Кесарии в Иерусалим. Но и низших офицеров других когорт моего легиона я знал очень хорошо». «Твоего легиона? — пробормотал он. — Как твоего легиона? Кто же ты?» «Ах, — сказал я, — не имеет значения, все уже давным-давно прошло. Однако были времена, когда я, кажется, не был совсем уж незначительным и неприметным; и если я сам тебя вдруг не узнал, то ты, по крайней мере, должен был бы меня узнать, так как тогда меня знал весь мир. Я — бывший прокуратор Иудеи, я Понтий Пилат».

Мои слова вызвали крайнее волнение, даже римские всадники заволновались, хотя им было положено сохранять спокойствие. «Или, может быть, — добавил я, — ты служил не в пехоте, а в кавалерии, в рейтарской алу? Может быть, я действительно не знал, что это были рейтары, кого я тогда послал осуществить распятие?». И тут он еще больше смутился, поспешно попытался отговориться тем, что он тот самый Руф, кого он уже называл сыном Симона Киринеянина и брат того, другого из его сыновей, Александра; а его отцом, оказывается, был тот, кто нес крест Господа. Быстрая изворотливость этого обманщика произвела некоторое впечатление даже на меня, но другие совсем не обращали внимания на его попытки оправдаться. Поскольку на всех гораздо большее впечатление произвело не то, что этот исполнитель распятия разоблачил себя, как лжеца, а то обстоятельство, что я, настоящий убийца Господа, вдруг оказался среди них. От ужаса Кампобассо и куртизаны бросились, как вспугнутые куры, в самые дальние углы зала, Сосновский, однако, хлопал себя по ляжкам не только от удовольствия, что проделка удалась, но и потому, что радовался унижению унтер-офицера. «О, — опять забормотал Руфос, — как изменился ты, Понтий Пилат! Как же ты постарел! Действительно, я тебя едва узнал!» — Но его речь ему уже не помогла, стало слишком очевидно, что он — обманщик, и, несмотря на сопротивление Кампобассо и куртизан, которые, как все обманутые, продолжали верить лжецу, все потребовали, чтобы его выставили за дверь; что другие семинаристы и сделали с большим удовольствием, так что этот второй акт, несмотря на трагические события, которые фальшивый центурий, хотя он отнюдь не был их свидетелем, так точно описал, — все равно этот акт закончился с некоторой облегчительной веселостью, словно это был бурлескный эпилог греческой трилогии. — Не возражаешь, если я тебе еще немного налью?» — спросил Донати и протянул руку к бутылке с ликером розового цвета.