Мэгги Кэссиди - Джек Керуак

— Ну вот, — сказал Джо, — ты раньше когда-нибудь делал 3,7?

— Нет!

— Должно быть, ошиблись в хронометраже. Но ты теперь понял, размахивай руками естественно. Хорошо! Теперь барьеры!

Мы ставим низкие барьеры, деревянные, в некоторых уже нужно гвозди менять. Выстраиваемся, блям, вперед — у меня просчитан каждый шаг, к тому времени, как мы достигаем первого барьера, моя левая нога уже готова перемахнуть его, я так и делаю, быстро шлепаю ею по другую сторону, перешагивая, правая нога горизонтально сложена, готова лететь, руки подкачивают ход. Между первым и вторым барьером я прыгаю и рву вперед, и растягиваю шаг, и связываю вместе необходимые пять шагов, и снова перемахиваю, на этот раз один, остальные отстали — я подлетаю к ленточке 35 ярдов, два барьера, за 4,7.

300 — мое возмездие; это означает бежать изо всех сил почти целую минуту — 39 секунд или около того — невероятное изматывающее молотилово ног, костей, мышц, одышки и бьющихся бедненьких ног-легких — а кроме того, это скрежет тычков и ударов от остальных на первом повороте, иногда какой-нибудь парень вылетает за дорожку прямо на задницу, в полу полно заноз, такой он грубый, Эмиль Ладо с пеной у рта бывало так засандаливал мне локтем на первом повороте, а особенно на последнем, когда, задыхаясь до тошноты, мы растягивались на эти последние двадцать ярдов, чтобы сдохнуть у финишной ленточки, — Эмиля-то я обгонял, но сказал Джо, что эту штуку бегать больше не стану — он уступил моей чувствительности, но настоял, чтобы я бегал 300-ярдовые эстафеты (с Мелисом, Мики Макнилом, Казаракисом) — у нас была лучшая эстафетная команда в штате, мы побили даже студентов колледжа Святого Иоанна постарше на финале в Бостоне — Поэтому каждый день мне приходилось бегать эти распроклятущие 300 ярдов в эстафете, просто на время, против другого щегла, что тащился в двадцати ярдах за мной, и никакого футбола на дорожках — Девчонки иногда приходили посмотреть на своих парней на тренировке, Мэгги же никогда это и пригрезиться не могло, такой мрачной была она и так потерялась в самой себе.

Довольно скоро настанет время для 600—1000 — прыжков в длину — толкания ядра — потом домой — на ужин — затем к телефону — и голос Мэгги. После ужина со мной разговаривал Лоуэлл:

— Можно мне сегодня прийти?

— Я же сказала тебе — в среду.

— Это же так долго —

— Ты сов-сеем с ума сошел.

— а одинокие сумраки падают, окутывая теплые естественные крыши живого Лоуэлла —

14

После последнего шестичасового толкания ядра, шарик в пальцах деликатно прижат к ямке шеи, толчок, подскок, поворот талии, бросок ядра вперед и наружу и подальше — это весело — я иду в душ и переодеваюсь, чтобы снова, уже в третий раз за свой напряженный безумный воодушевленный день, прошагать по Муди-стрит решительным, молодым и диким — милю домой. В зимней тьме, багдадско-аравийской резко-тоскливой глубине пронизывающих славных январских сумерек — у меня, бывало, сердце рвалось от единственной колючей мягонькой звезды посреди волшебнейшей синевы, что билась, будто сама любовь — В ночи этой я видел черные волосы Мэгги — На полках Ориона ее тени на веках, взятые взаймы, поблескивали темным и гордым пергаментом мрачной пудрой задумчивые густые браслеты луны вздымались из наших снегов и окружали собой тайну. Дым хлестал из чистых труб Лоуэлла. Вот на Уортене, Принсе и других старых ткацких улочках, мимо которых несут меня мои ноги, я вижу красный кирпич, поблекший в нечто холодное и розовое — невыражаемое словами — перехватывающее горло — Призрак моего отца в серой фетровой шляпе проходит по грязным снегам — «Ti Jean t’en rappelle quand Papa travailla pour le Citizen — pour L’Etoile?» (Помнишь, как папа работал на «Гражданин», на «Звезду»?) — Я надеялся, что в эти выходные отец будет дома — Надеялся, что он сможет дать мне совет насчет Мэгги — и в суровых ткацких переулочках чернильной синевы и утраченного солнцестояния вставали бродячие тени по сторонам, стонали мое имя, большие, смутные, потерянные — Я несся мимо Библиотеки, уже бурооконной ради грамотеев зимнего вечера, бродяг читальных залов, а детская библиотека вся в кругу стеллажей, в волшебстве сказок, такая милая — глубокие кроваво-красные кирпичи старой епископальной церкви, бурая лужайка, клок снега, вывеска с объявлениями лекций — Затем Королевский театр, чокнутые киношки, Кен Мейнард, Боб Стил [33], в боковых улочках виднеются франкоканадские многоквартирные дома, веселый зимний Север — остатки рождественских гирлянд — Затем Ах мост, вздох волн, успокаивающий рев низкого ветра, долетающего из Челмзфорда, из Дракута, с севера — оранжево-железные неумолимо-сумеречные небеса подчеркивают шпили и крыши в недвижном мраке, железные древесные чела старых холмов вдалеке — все выгравировано и позолочено на этом вечере, и он замерз в недвижности… Башмаки мои топочут по планкам моста, нос мой сопливит. Долгий утомительный день, да и тот далеко не окончен.

Я прошел мимо окон «Текстильной Столовой», увидел сквозь запотевшие фрамуги согбенных рыбок-едоков и лихо свернул в свое мрачное затхлое парадное — Муди-стрит, 736 — сырое — четыре пролета вверх в этой вечности. Внутрь.

— Bon, Ti Jean est arrivez! [34] — сказала мама.

— Bon! — сказал отец, он дома, вот его лицо выглядывает из кухонной двери с широченной улыбкой восточного побережья — За столом, мама навалила на него еды, дымящихся добряков, отец тут уже пирует целый час — Я подбегаю и целую его печальное круглое лицо. — Ей-богу, я приехал как раз вовремя, посмотреть, как ты против Вустера побежишь в субботу вечером!

— Как здорово!

— А теперь ты мне должен показать, на что способен, мальчик!

— И покажу!

— Ешь! Погляди только, какой тут мама пир закатила.

— Сначала руки вымою!

— Быстрей!

Я мою руки, вхожу причесанный, принимаюсь за еду; Па чистит яблоко скаутским ножом.

— Ну что, в Андовере я все закончил — Теперь уже можно вам сказать — Они распускают работников, там такая запарка — Попробую у «Рольфа» здесь в Лоуэлле —

— Bien oui! [35] — моя мама по-французски. — Гораздо лучше, когда ты дома! — Так душераздирающе она обычно спорит с отцом, и все споры ее так милы.

— Ладно, ладно, — смеется тот. — Попробую. Ну что, дворняжка моя, как у тебя дела, мой мальчик? Слушай, а может, мне тут работу поискать, у Макгуайра, где Нин — Слушай, а что это за слухи до меня доходят: мол, ты глаз не сводишь с какой-то ирландской малютки — Спорить готов, красавица, а? Ну, так ты еще слишком молод для такого. Ха ха ха. Ну, черт возьми, я снова дома.

— Снова дома! — Ма.

— Эй, Па, как насчет в футбол погонять на доске — Что скажешь?

— Я вообще думал в клуб сходить, пару рядов кеглей посшибать —

— Ну, ладно, ну, разочек — и я с тобой пойду в кегли!

— По рукам! — смеется, выплевывает сигару, быстро нагибается в широченном краснолицем возбуждении почесать лодыжку.

— Хорошо, — говорит мама, гордая, заливаясь румянцем, рада, что старик ее снова дома, — так и сделайте, а я сейчас со стола уберу и поставлю вам хороший свеженький кофейник — ну как?

И входят из радостной холодной ночи Елоза, Билли Арто и Иддиёт, и шутки громыхают, и хохот стоит, и мы делимся, подбрасываем монетки, разбираем команды и играем матч. В конах медленный морозец, фонари на улице внизу стоят на холоде, одиноко-черные, но быстрые фигурки, сопящие туманом, шустро перемещаются под ними к своим определенным долгожданным пунктам назначения —

Не зная, что не заслуживаю жизни без хвалы Господу, я тайком выбираюсь из кухни совершить быстрый тихий телефонный звонок из темной гостиной — звоню Мэгги — Трубку снимает ее младшая сестренка Джейни — Мэгги подходит к телефону с одним простым и усталым «Привет».

— Привет — так в среду вечером я приду, а?

— Я же тебе сказала.

— А что ты сегодня делаешь?

— Ох, да ничего. Скучно до слез. Рой со своей девушкой иг — они женятся в августе, играют в карты. Отец только что на работу пошел, его срочно вызвали, видел бы ты, как он в дверь выскочил — даже свои железнодорожные часы оставил на комоде — Разозлился так, что смерть!

— А мой дома.

— Мне бы хотелось как-нибудь с твоим отцом познакомиться.

— Он тебе понравится.

— Что ты весь день делал? — то есть неважно, конечно…

— Я каждый день одно и то же делаю — иду в школу, школа, возвращаюсь поспать немного, иду обратно на тренировку —

— А все остальное время с Полин Коул под часами разговариваешь?

— Иногда. — Я этого не скрывал или как-то. — Это неважно.

— Просто друзья, а?

В том, как она произнесла это «а?», я увидел все ее тело, и губы, и мне безумно захотелось всосаться в нее так, чтобы никогда этого не забыла.