Предтеча - Владимир Маканин

Коляне Аникееву, когда он притащился в эту московскую квартиру, простота Якушкина не претила и дешевкой не отдавала.

Глава вторая

1

Большой город ненавидя, Коляня Аникеев полагал, что город по справедливой и по понятной логике платит ему тем же. Будущее не сияло Коляне, и даже не брезжило, а из прошлого (вчера…) помнилась, наползая темным пятном, драка в ночном общежитии, кончившаяся тем, что четыре сонных дружинника выкинули Коляню через широкие двери, а потом, упирающегося, швырнули в какую-то канаву. Тут уж, как водится, шло одно к одному. Когда же Коляне удалось кое-как влезть в общежитие через окно сортира, он напоролся на проснувшегося от шума коменданта, после чего комендант тут же и уже навсегда выкинул Коляню из общежития приказом, с полным перечислением его и не его прегрешений, с черной характеристикой и с международной скоростью — в двадцать четыре часа.

Вечером Коляня, весь день унижавшийся, вновь сорвался: возле дома Лены, где быть ему не велено.

Стареньким, как мир, методом проб и расспросов он отыскал ее квартиру, — отыскав и слегка немея у двери, позвонил. Еще на Химкинском пляже, где возник стремительный их роман, Коляня среди других слов расслышал, что мужа Лены сейчас нет. Отсутствие мужа Коляне, однако, не помогло. В ту же минуту — на пятачке меж порогом и кухней — Лена сказала ему, чтобы он убирался и чтобы больше его тут не видели. Коляня, в комнату все же втиснувшийся и сочиняющий на ходу, заговорил: именно, мол, из-за любви к ней, из-за большой любви, он перенервничал, лишившись теперь общежитского жилья и, возможно, будущего всей своей молодой жизни. Лене было, однако, наплевать на его жилье и с высокого этажа (она уточнила — с девятого) было наплевать на его будущее. «Уходи — или я позову соседей!»… Коляню обступили его неудачи, в глазах потемнело: «Позови, позови! Я еще не рассказал им, что твой муж рогатик». — «Скотина!» — вскрикнула Лена, а он уже схватил за спинку тот стул и не очень ловко швырнул в сервант. «Проклятый город! Проклятые люди!» — он выкрикивал как маньяк. Ухватив стул, он бил им еще и еще, из рук уже не выпуская: стекло, и кое-какой хрусталь, и деревянная щепа — все сыпалось и осыпалось разом. «Скотина… — Лена повторяла, и поздно найденное слово было теперь только как запятая меж ударом и еще одним ударом по серванту. — Скотина… Скотина… Скотина…» Стул он тоже сломал, ударив его напоследок о пол. И ушел.

Лена бросила в него из окна, когда он выходил, керамический черепок с кактусом. Лена метила в голову. Лене недавно исполнилось двадцать пять, она была толковый и знающий инженер-программист, муж ее тоже был инженер, сынишка же в этот час все еще пребывал в детском садике. Горшок разбился в шаге от Коляни, звук об асфальт был глухой и сочный. Лена бы убила его. Лена не сомневалась, что найдет или легко придумает какое-то объяснение для откомандированного мужа, когда тот, вернувшись из Киева, увидит разгром. Ей было не жаль сервант и посуду и бокалы было тоже не жаль. У бокалов были очень тонкие и изящные ножки. Ей было жаль промаха в жизни.

Жизнь Коляни Аникеева в большом городе складывалась плохо: его выгнали с третьего курса медицинского института, после чего, ища судьбы, он попробовал поступить на факультет журналистики, но — провалился.

Цепляясь, Коляня кое-как поступил на жалкие полуторагодичные курсы для всякого рода неудачников, грешивших пером, впрочем, с названием звучным: курсы журналистов. Купивший пишущую машинку и истерзавший немало бумаги, он впустую околачивался в редакции научно-популярного журнала, а теперь вот, всюду теряя, он потерял и ту крохотную комнатушку в сводном общежитии, которую с таким трудом себе вымолил. О ночной драке, как и о выселении с легко запоминающейся международной скоростью, должны были вот-вот сообщить на курсы: Коляня висел на волоске.

Поздней ночью, радуясь, что лето — не зима, озирающийся как бродяжка, он пробирался в общежитие, где, поковырявшись холодным ключом в скважине, вступал тихо, как мог, и тихо же ночевал в своей нумерованной комнатушке, которая пока не была никем занята. Чаще всего влезал он через памятное окно сортира и, оглядывающийся, бегом взлетал по лестнице, сначала не дыша, а потом не дыша тоже. Чемодан с барахлом Коляня держал на вокзале. Войдя во тьму комнаты, он почти тут же валился на голый матрас; подушка была без наволочки, утром, уходя, он выбирал из головы перья. Свет ночью он зажигал в комнатушке осторожно и крайне редко, — в те ночи, заметно помягчев, он пристрастился к мягкому же и успокаивающему чтению книг, где описывалась деревенская или поселковая жизнь. «… Печь тихо потрескивала — и лаяли за окном собаки. Луна сияла. А в избах устанавливалась долгая зимняя ночь…» Коляня читал, пока сердце, обтаяв, не обливалось откуда-то взявшейся нежной кровью. Провинциальные пыльные улочки подступали ближе; кончалось тем, что улочки сплетались на самом горле, и Коляня не мог сглотнуть ком. Он вспоминал. Покурив и гася свет, он выбрасывал окурок в уже темное окно; он не оставлял следов.

Номера дома и названия улицы, конечно, не помня, Коляня долго не мог найти; недоумевая, он обходил один дом, а вглядывался уже в другой, похожий, а потом и его обходил вокруг, пока не осознал, что среди этих одинаково высоких башен он как-то неожиданно и глупо заблудился. Был вечер.

Коляня задирал голову, вглядываясь в желтые квадратики окон, чтобы отыскать хотя бы по запомнившимся занавесям, — занавески, однако, рябили, найти он не смог, к тому же большой город мелко отомстил: случился испуг. Высокие башни сомкнулись крышами, смещаясь и соприкасаясь квадратиками желтых окон, отчего вдруг застучало в висках; Коляня сомлел. Его слабо и ватно повело из стороны в сторону, стоять он никак не мог. Дожил, — сообщил Коляня самому себе и, как ветеран, почему-то сильно прихрамывая и кряхтя, заковылял к первой тянувшейся скамейке, сел — и вот тут, едва головокружение прошло, он увидел Леночкин подъезд, узнал ее дом, и узнал окна, и узнал занавеси: он все время ходил и толокся возле.

Лена стирала; удовольствия не доставляя, бытовая возня вгоняла ее, молчащую, в тихое отупение, приятное особенно к ночи. Лена перекладывала белье из стирки в отжим, затем полоскала и, так вышло, за шумом стиральной машины не сразу услышала звонок в дверь; она вяло открыла, стоя на пороге с невыразительным лицом прачки и с мыльными руками, мелко и мучнисто засыпанными стиральным порошком. Она увидела «того недоумка» с Химкинского пляжа — недоумок то темнел, то загорался под агонизирующей лампой на лестничной клетке, и Лена не захлопнула перед ним дверь. Не возмутилась. Ей было тоскливо и муторно; на нее находили такие минуты.

— Тс-с. — Так она сказала. — Вовка спит…

— Ага. — Коляня прошел за ней; Лена, медленных бытовых минут не нарушив, возвращалась к стиральной машине — Коляня же шел за ней, винясь и ненужно повторяя: — Вот… я журналист… Можешь посмотреть… Всякие тут мои записи…

Она и взять не могла: руки были в порошке, в мыле, он же совал тоненькую кипу бумаг — черновики какой-то своей статьи.

— Да ладно, — сказала она. — Журналист или не журналист, все равно ты скотина.

— Скотина. — Он согласился охотно. — И вообще мне сдохнуть надо.

— Да ладно. Не трепись.

Пили чай. Время ползло. — Коляня, трепыхнувшись уйти, остался.

Началось их своеобразное общение, в котором она покрикивала, а потерявший горделивость уралец млел и не дышал, цепляясь за судьбу. Голос его, потеряв хриплость, слинял, а потом стал трястись и звенеть, как у молодого романтика. «Ленка, Ленка, — именно так звенело, — — насколько же мне легче стало жить!» — «Ладно, — она смеялась. — Мне тоже полегче…» Она по-прежнему считала его психом. Она считала его и таким и сяким, но он ей нравился. С мужем она жила неважно.

Утром через дверь доносились понятные да и непрячущиеся звуки: Коляня слышал, как Лена, хлопоча и строго поучая, провожает в детский сад сына, — проводив, стремительно уходит на работу. Вставая позже, Коляня пил из холодильника пиво, как пьют его не спешащие, натощак и поутру. Вставать не спеша было счастьем, и даже вспоминались, вытаскиваясь из памяти, жаркие и желтые дни детства. Шастающий с ленцой по утренней квартире и с самого утра безденежный, Коляня лишь косился на зияющую дыру в серванте и на пустоту там, где должны были существовать, вытягиваясь на своих тонких ножках, бокалы. Виноватясь, хмыкал: стула тоже недоставало, он его разбил. Коляня прожил здесь восемь ночей и восемь таких вот утр, пора было убираться, потому что дни уже подсчитывались. Возвращался муж: по словам Лены, он был человек с неспокойной психикой и, увидев в постели Коляню, мог вспылить. В изгибе разговора о том, как много вокруг нее было и есть психов, Леночка не скрыла, что у нее шизофреник отец. Фамилия отца была Якушкин, и Лена до замужества тоже была Якушкина. Так Коляня впервые услышал фамилию.