Львиное Око - Лейла Вертенбейкер

— Приехали, — объявил извозчик. Мы остановились, и туман вокруг нас закачался.

Я на ощупь перешла дорогу и, поднявшись по ступеням, постучала. Ни звука в ответ. «Должен же кто-то быть дома», — решила я. О порядках, царящих в состоятельных домах, я и слыхом не слыхивала и не знала, что по четвергам их обитатели обедают в ресторане. Забрав деньги, которые я извлекла из перчатки, извозчик поворчал и был таков. Расстроенная, я села на ступеньки, положила голову на колени и обхватила их руками.

В таком положении меня застали дядюшка Ганс и тетя Мария. Они так поразились, увидев меня, что, ни о чем не спрашивая, уложили в постель. Когда я проснулась, сквозь белые портьеры пробивался солнечный свет. Под головой у меня были толстые подушки. Подняв сползшее на пол пуховое одеяло, я натянула его до подбородка.

На каминной доске напротив моей кровати танцевали изящные фарфоровые фигурки в коротких панталонах и кружевных юбках. Три стены были увешаны потемневшими от времени картинами в золоченых рамах, четвертая занята огромным шкафом, куда можно было сложить в три раза больше вещей, чем все мои пожитки. Мне хотелось одного — остаться здесь.

Я стала придумывать, как объяснить мое появление здесь. Маленький Лассам проводил меня в Лейдене до вокзала и пожелал удачи. Если бы в меня влюбился он, а не доктор Вет, все вышло бы иначе. Чем больше я об этом размышляла, тем более естественным это мне казалось. Я прогнала от себя призрак директора, и тотчас в моем воображении возникла изящная фигурка Лассама. Разумеется, когда он влез ко мне в комнату через окно, нас застали врасплох. Его сослали в Малайю, а меня, хотя я и была ни в чем не повинной, исключили из школы… Впервые за много недель я почувствовала себя безгрешной и чуточку возмущенной.

Во время завтрака, со слезами на глазах, я рассказала родственникам свою байку. С той поры дядюшка и тетя называли местных донжуанов «настоящими Лассамами».

— Надо подождать, дитя, а потом видно будет, — сказали они. — Мы еще обсудим эту проблему.

И они ее обсуждали, и еще как! Не слушая друг друга, словно исполняли фугу, без конца повторяя одну и ту же тему. Тетушка на один такт отставала от дядюшки, подхватывая поданную им мысль.

Оставив меня в покое, они переключились на политику и семейные дела.

Дядюшка говорил, что Бисмарк — умелый лоцман, но германский кайзер был прав, отказавшись от его услуг, поскольку отныне воцарятся мир и благоденствие…

А тетушка, вторя своему супругу, говорила о том, какая умелая кухарка была у ее дочери, но дочь, конечно, не напрасно уволила эту Берту…

Дядюшка полагал, что войны отжили свой век. Никто не может позволить себе такую роскошь. Армия, основанная на всеобщей воинской повинности, дескать, чересчур громоздка. Кроме того, умирать должны профессиональные военные, а штатские должны жить.

А по мнению тетушки, большие семьи нынче не в моде, ведь теперь дети не умирают в таком количестве, как в прежние времена.

Я была от души благодарна за их заботу обо мне и охотно соглашалась со всем, что они говорили. Миловидная принцесса Вильгемина действительно представляет собой символ одного из тех маленьких счастливых государств, уютно устроившихся за извилистыми линиями границ, которые впредь не будут изменяться, поскольку в мире возникло равновесие сил. Я также согласилась, что принцесса Вильгемина очень похожа на мою двоюродную сестру, внучку ван дер Мейленов, Изабеллу. Я считала, что немец по фамилии Штибер, которого дядюшка называл «королем ищеек», действительно поступил умно, послав во Францию двадцать тысяч шпионов с целью предотвращения реванша, и вслед за тетушкой твердила, что немецкая пища полезнее для здоровья, чем французская. Вместе с ними обоими, вливая взбитые сливки в свой кофе, жаловалась на растущую дороговизну жизни. А чтобы уменьшить расходы своих родственников, изо всех сил старалась не просить у них карманных денег. Что же касается моего содержания, бабушка присылала им достаточно.

Оба родственника нашли, что я полезна и покладиста, и ничего не говорили по поводу моего бегства из пансиона. Я выполняла поручения тетушки: ездила в Ван-Стокум покупать книжки «для развлечения» в мягком переплете и в Меллен-Страат за шерстью для вязания. Когда к ним приезжали внуки, я заботилась о них, как настоящая гувернантка: водила малышей по нарядным улицам в картинную галерею и показывала свои любимые полотна — «Мертвый лебедь» Вееникса и «Сусанну, выходящую из ванны» Рембрандта. Дети они были славные, а при виде обоих полотен мне всегда почему-то хотелось плакать от радости.

Когда дядюшка и тетя принимали у себя гостей, я обносила их угощениями и пыталась разговаривать с ними по-французски и по-немецки. По-английски я не говорила, хотя читала и понимала. Вот почему, никого не стесняясь, британский промышленник произнес, обращаясь к жене:

— Как ты думаешь, дорогая, кто из них самый большой бур?

— Ты имеешь в виду старого Пауля Крюгера? — ответила вопросом на вопрос англичанка.

— Нет, Ганса ван дер Мейлена, — отозвался промышленник и засмеялся собственной шутке.

Когда дядюшка Ганс вместе с тетушкой Мари вернулся в комнату, я, к его изумлению, крепко обняла его. И все же я понимала, что умру в этом доме со скуки.

Летом родственники взяли меня с собой в Жевенинген. Курорт был заполнен лихими офицерами и молодыми людьми, но я ни разу не встретилась ни с кем из них наедине. Тетушка избегала того участка пляжа, где мужчинам и женщинам разрешалось, на французский манер, вместе купаться и где те и другие сидели на песке и беседовали друг с другом. Не жаловала она и танцевальные вечера, устраивавшиеся в больших отелях. Ни к чему встречаться с незнакомыми людьми — так полагала она.

На взморье у нас была собственная вилла, и мы, как не раз горделиво отмечала тетушка, должны были держаться особняком от всех. По утрам совершали прогулку вдоль дюн по кирпичной террасе. Потом мы с тетушкой платили флорин, чтобы получить право очутиться на дамском пляже. После обеда втроем шли через поселок принимать лечебные ванны в курзал, где были два отдельных входа — для дам и для господ. Потом возвращались домой и играли в карты, причем всякий раз я проигрывала.

Родственники мои были люди порядочные. Они приняли меня, видя во мне будущую старую деву, на которую должна распространяться их благотворительность. На меня обращали внимание мужчины, в особенности один лейтенант с эмблемой колониального полка. Нам удалось обменяться взглядами, но преодолеть окружавшую меня стену мы с ним не сумели.

Вечерами, лежа у себя в комнате, я слышала доносившиеся из гостиниц звуки музыки и воображала, что танцую с моим лейтенантом.

Вернувшись в Гаагу, я захандрила и тетушка стала поить меня противной на вкус микстурой. Я писала стихи, рифмуя «страдание» с «мечтанием», и ходила в музей полюбоваться «Сусанной», которая была такой живой, и «лебедем», который был таким бездыханным. Время шло черепашьим шагом, затем наступила весна.

Мне исполнилось шестнадцать.

«Капитан колониальных войск», — прочитала я на странице объявлений в газете «Хет Ниевс ван ден Даг», когда клала ее дядюшке на стол.

«Капитан колониальных войск, приехавший в отпуск в Голландию, подыскивает себе жену». Сердце у меня встрепенулось, словно певчая птица. «Письма, фотографии и т. д. направлять: а/я 206, Гаага».

В тот же день я сфотографировалась в дешевом ателье на улице Ланге Хоут-Страат. На фотографии у меня был непроницаемый взгляд и выглядела я на все восемнадцать. Я отправила снимок на а/я 206, приложив записку: «Была бы рада познакомиться с Вами, капитан колониальных войск». И поставила подпись: «Мата Хари».

Объявление, как мне позднее признался. Руди, было помещено шутки ради. Просто один его знакомый журналист, чудак человек по имени Бельбиан Верстер, запивая шнапс пивом в «Американском кафе» в Амстердаме, пришел к выводу, что Руди должен обзавестись супругой. Руди заявил потом, что разорвал все письма, кроме моего. Решив продолжить розыгрыш и увидев, какая я большеглазая, он ответил мне и прислал фотографию, на ней были офицеры всего полка. «Которого из них вы предпочитаете, Мата Хари»? — приписал он.

«Третьего слева», — ответила я.

Я догадалась, кто он, по фамилии. Определить это было так же просто, как если бы он надел шотландскую юбочку и произнес свое имя — «Мак-Лоуд» — на шотландский манер, а не «Мак-Леотт», как сказал бы голландец. (Хотя их мать была урожденной баронессой Свеетс де Ландас, как сказала его сестра при нашем с нею знакомстве, Руди — вылитый дедушка, тот самый, что командовал бригадой шотландских стрелков, поступивших на голландскую службу еще в 1782 году.) Как бы то ни было, он понравился мне больше всех остальных офицеров, изображенных на фотографии. У него был такой трогательно-важный вид и густые светлые волосы.