Недометанный стог (рассказы и повести) - Леонид Воробьев

— Не придуривай! — строго сказал он.

— Правду говорю, — горько вздохнула Тоня.

— Кто? — отрывисто спросил Юрий.

— Он-то? — чуть слышно проговорила Тоня. — Борька Нелидов.

Последовала продолжительная пауза. И когда Юрий заговорил, в его громком шепоте слышались раздражение, подозрительность и угроза:

— Так ты что? В самом… деле?

— Я же сказала: откровенность на откровенность.

— Брось ты об откровенности, — повысил голос Юрий и встал. Он глядел на Тоню в упор, а она не отводила взгляда от красных головешек, которые кое-где уже подергивались пеплом, а кое-где еще давали пищу языкам пламени. — Дуришь, Тонька? — зло спросил он. — Ну скажи, что врешь. А может быть… Тогда докажи, что правду сказала. Дай, Тонька, честное слово! Слышишь?! Сейчас же дай! Я знаю, что твое честное слово стоит, знаю — не прокинешься им. Ну!

— Правду сказала, — монотонно ответила Тоня. — Честное слово.

— Ты дала честное слово! — почти выкрикнул Юрий. — Что же это?!

— Тише, — так же размеренно сказала Тоня. — Перебудишь всех. Слышал ведь, что дала слово, так зачем переспрашиваешь? От правды не скроешься…

Лицо Юрия исказилось. Он дернулся, словно хотел прыгнуть в сторону, но неожиданно присел на корточки и схватил Тоню за плечи. Ища глазами взгляд жены, который она упорно отводила, он лихорадочно зашептал, по-волчьи оскаливая зубы:

— Получилось? Как мальчишку обвели. До свадьбы небось святой прикидывалась. Притронуться не давалась. Знала, что если раскушу тебя, так на черта ты мне нужна будешь. Такую недотрогу из себя выставляла, а сама…

До него словно только дошел полный смысл признания жены. Он выпрямился во весь свой высокий рост, как-то неестественно всхлипнул и выкрикнул грязное, ругательство:

— Эх, ты!..

Вслед за этим раздалась звонкая пощечина. Тоня чуть не упала на бок и схватилась рукой за лицо, упираясь другой рукой в бревна плота. А фигура Юрия уже металась с одного конца плота к другому, немилосердно раскачивая его. Юрий схватил вещевой мешок, бросал в него какие-то предметы и говорил, говорил свистящим, злым шепотом:

— Одурачили. Сучка! Ну ладно. К черту вас! Дом перестраивать будем… Нашли дурака! Заманили. Ихнюю старую рухлядь перестраивать понадобилось, так зятя стали искать. И нашли дурачка. Ну, посмотрите, какой я дурачок! Сволочи! Посчитаемся еще. Пошли вы…

Он еще раз пробежал по плоту, вскидывая мешок на себя, хватая в руки плащ, какой-то узелок, топор. Затем послышался глухой стук, и плот стал качаться все тише и тише. Это Юрий соскочил на неразличимый в темноте берег и растворился во мраке.

Я взглянул на Тоню. Она переменила положение, села, подогнув ноги под себя, упираясь в плот одной рукой. И странно — она улыбалась! Улыбка была совсем натуральной, однако после всей этой сцены она казалась более страшной, чем недавние ее слезы.

Поднялся со своего ложа старик. Кряхтя и вздыхая, он подобрался к дочери. Присел возле нее, с трудом сгибая хрустящие колени, и расстроенно, с хрипотцой в голосе, пробормотал:

— Что же это ты, доченька? Как же? Пошто такую напраслину на себя возвела? Зачем такое наговорила? Ведь сболтнула же?

— Слышал, папа? — спокойно спросила Тоня и, не дожидаясь ответа, добавила: — Еще бы не напраслина! Самую что ни на есть ерунду сказала. Ты-то вот не поверил. А мне проверить его надо было. Видел, как он меня ударил? И этого я ждала, и это для проверки снесла. Ты-то знаешь: стерпела ли бы я, чтобы меня били? Я бы такую сдачу дала, а не смогла бы руками защититься, так на плоту приколков немало. Ничего, вытерпела.

— Ой-ёй-ёй, Тонюшка! — почти по-бабьи причитал старик. — Честным-то словом пробросалась. Нехорошо получилось.

— Нехорошо, — вздохнула Тоня. — Да что ж поделаешь? И честное слово продать пришлось, чтобы человека испытать, с которым сквозь всю жизнь идти собиралась.

— Собиралась, говоришь! — приподнялся старик. — Ты чего, Тонька, надумала?

Тонька поднялась вслед за отцом. Теперь отец и дочь стояли. Она была чуть меньше его ростом, но, пожалуй, не уже в плечах. Обняв старика за плечи, прижимаясь к его боку, она горячо заговорила:

— Папа! Не спорь ты со мной. И так тяжело мне. Да и меня знаешь: не отступлюсь от своего, лучше утоплюсь. Пойми, не случайная это у нас ссора! Я уже сразу после свадьбы стала примечать: не тот он, о котором я мечтала, — а сегодня он передо мной как на ладони. Он до свадьбы тенью за мной ходил, клялся во всем, о верности говорил. Да ладно… Ведь не из-за Вальки какой-нибудь я, а неправды не терплю. Как же я жить с ним стану, когда он вроде ради хитрости какой-то до свадьбы о том, о другом умалчивал? Я просила: «Скажи!» Так нет! А после свадьбы то одно, то другое открывать начал. Не уйдет, мол, теперь никуда. Жить надо. Ведь он и дальше обмануть не задумается, когда ему выгодным покажется. Пап, ведь себя он только любит. Попробовала я сегодня его на свое место поставить, показать, каково с человеком жить, когда он тебя обманул. Встал он на мое место, так видел, как завертелся?

— Ой, доченька! — бормотал старик. — Как же теперь? Что ж это, господи, делается?

— Себя он одного любит, — повторила Тоня. — А я ждала такого, чтобы одинаково, сколь меня, столь и себя любил. Я бы его больше себя в тыщу раз любила. Не тот… Как быть, спрашиваешь? — уже спокойней прибавила она. — Сейчас кое-что из вещей возьму и в Сохру берегом пойду. Оттуда на катере до дому уеду. Не удерживай, пап! — просительно заглянула она старику в лицо. — Здесь ведь недалеко, догонишь плотишко не торопясь. Сколько ты их перегонял, угони уж и этот? А? Да и он вернется. Побегает-побегает и придет. Знаю я: пылить он любит, да твердости в нем нету. Угоните. А дома разделим пополам. Сами подрубим. Пусть увидит, нужен ли нам он, чтобы новый дом поставить. Пойду я, папа. Пройдусь хоть, одна побуду.

Из-за леса, сбегавшего к воде по противоположному берегу Ломенги, выставилась красная горбушка всходящей луны. Стали различимы берега, темная лента воды, очертились края плота. Костер почти погас, от ночной свежести у меня сводило все тело, но я боялся пошевельнуться.

— Люди-то, люди! — чуть не плача, охал старик, наблюдая за дочкой, которая собирала разные вещи в рюкзак. — Коли разводиться будете, он такого про тебя наскажет! И Борьку приплетет. Стыда-то, позора-то не обраться!

— Кто меня знает, не поверит, — бросила Тоня, надевая рюкзак. — А на сплетников наплевать! Прости, пап!

Она подошла к старику, быстро прижалась к нему и через несколько секунд спрыгнула на мысок берега, у которого остановился плот. Уже с берега донеслось:

— Подкинь в костер — прохожий заспался, простынет. А когда тот… придет да если про меня спросит, пошли его куда-нибудь недалеко в другую сторону. А то догонит еще. Не могу я видеть его сейчас. Счастливо тебе добраться, пап! Дома к Ломенге ходить буду. Встречу.

Чуть повернув голову, я следил за освещенной луной фигуркой, которая с мыска вскарабкалась на крутик берега, мелькнула несколько раз в кустарнике и скрылась из виду. Затем я поглядел на старика.

Луна взошла совсем, и стало светло, почти как на рассвете. Старик опустился на чурбачок, лежавший на конце плота, неподалеку от рулевого весла, и в бледном лунном свете казался изваянием. На воду поперек Ломенги в некоторых местах легли матовые лунные дорожки. Одна из них прошла совсем рядом с плотом, по течению чуть ниже его. Около леса на обоих берегах слоилась низкая пелена холодного тумана. Не было слышно ни единого звука, кроме далекого журчания струй на перекате.

Я встал, поковырял палкой в костре, присел несколько раз, разминая озябшие ноги, и по качающейся поверхности плота направился к старику. Он не обратил внимание на мое приближение и не переменил позы, лишь глухо бормотал:

— Сраму-то! Вот тебе и первая красавица! Теперь ни жена, ни вдова, ни девка на выданье! Горе-то! Дом подновить ладились. Мы со старухой двадцать лет до своего дому по закуткам маялись. А этим в первый же год. В доме всего полно. Так не живется! Господи боже мой, до чего самостоятельные пошли! Требуют всего. Как людям-то на глаза показаться?

— Что это вы, папаша? — подал я голос. — Что с вами?

Старик поднял на меня глаза, вытер ладонью лицо и тихо ответил:

— Слыхал, поди? Неужива у дочки с зятем. Материнский характер у нее. Вся в мать.

Отвернулся в сторону и громче прибавил:

— Мать ее, старуха-то моя покойная, характерная была. Гордая! Неправды не переносила. Вот и дочка такая же. Да ведь жили мы со старухой не год, не два… Э-эх!

Несколько минут мы молчали. Вдруг на берегу раздались гулкие в тишине ночи шаги, и на крутике, словно в подтверждение Тониного предположения, выросла отчетливо видимая при серебристом свете луны фигура Юрия. Он некоторое время глядел на нас, затем крикнул:

— Где жена?

Старик ничего не ответил, даже не повернулся на окрик. Тогда Юрий еще повысил голос: