Флегетон - Андрей Валентинов

А между тем приближался конец февраля, мы ждали 28-е число, будучи уверенными, что господин-товарищ Геккер отметит свой хамский юбилей броском через Сиваш. Обычно такие предчувствия сбываются, но тут вышло по-другому. Возможно, комиссары и вправду готовили нечто подобное, но перед самым 28-м задул ветер, над Сивашем встал туман, а на следующее утро стало ясно, что на дворе весна. Ранняя крымская оттепель за одни сутки превратила ледяной панцырь Сиваша в мокрую кашу, и мы оказались в грязевой осаде: на наш хутор из Мурза-Каяш было не добраться даже на волах.

Мы сняли полушубки и вновь надели наши старые шинели. Бог весть отчего, но эта оттепель нас взбодрила. Наверное, потому, что весна – наше время. Весной мы всегда наступали. Вот для краснопузых самое время – осень. И зима. Правда, эта зима в Крыму кончилась для нас не самым страшным образом, но в целом они вновь выиграли. И если б не причуды крымского климата, то лед и мороз, помогавшие нам в январе, теперь пришли бы на помощь господам красноиндейцам. Но не вышло. Как говорил генерал Марков, значит, не фарт.

Красные притихли, и мы получили такую нужную нам пердышку. С Кавказа помощи все не было, – это я специально для генерала Туркула, – но Яков Александрович провел сплошную мобилизацию, вымел метлой все тылы и бросил на передовую. Даже Стенька-Орлов – и тот оказался со своим отрядом на фронте, правда, забегу вперед, чтобы удрать при первых же выстрелах. А 2 марта штабс-капитан Дьяков укатил по чуток уже просохшей дороге в Мурза-Каяш и ближе к вечеру вернулся с целым воинством. Генерал Андгуладзе вспомнил-таки свое обещание и прислал нам аж двести человек подкрепления. Из усиленного взвода наш отряд превратился в батальон, хотя и не полного состава.

Пополнение долго топталось на хуторском майдане, сбивая грязь с сапог, а мы со штабс-капитаном Дьяковым держали совет. Собственно, дело было ясное: мы воссоздавали наши две роты, вопрос был лишь в том, кому командовать первой. Вторая рота, само собой, оставалась у меня. Я предложил назначить ротным поручика Успенского, но штабс-капитан Дьяков скривился, пробурчал, что мой поручик и взводом-то толком не имел времени покомандовать, и наконец заявил, что первой ротой будет командовать сам. Я лишь пожал плечами. Штабс-капитан Дьяков, похоже, все еще чувствовал себя ротным, а не командиром отряда.

Мы разделили нижних чинов поровну, и я приказал поручику Успенскому отконвоировать наше пополнение к старым овечьим сараям,где мы намеривались их разместить. Мороза уже не было, а спать можно и на сене. Сена, кстати, хватало.

Пока моя рота шлепала по грязи, а поручик Успенский бодро покрикивал «Ножку! Ножку! Ать-два!», я направился к штабс-капитану Дьякову. Дело в том, что с пополнением прибыли четверо офицеров, и было далеко не безразлично, кого из них направят ко мне.

Впрочем, все уже было решено. Двух крепких молодцов, одного поручика и одного подпоручика, он забрал себе, а мне оставил двух невысоких прапорщиков, первого – белокурого, а второго – чернявого и черноглазого, совершенно цыганского вида. Я козырнул и представился. Они тоже. Услыхав фамилии, я немного вздрогнул: белокурого звали Мишлис, а чернявого – Немно; однако молодые люди улыбнулись, и я сразу почувствовал к ним симпатию. Я отвел их в пустую хату и велел устраиваться.

Тем временем пора было заняться пополнением вплотную. В сараях кипела работа: под чутким оком поручика Успенского вновь прибывшие приводили свои жилища в божеский вид. Я отозвал поручика в сторону, и мы накоротке поговорили.

Нам повезло: из сотни сорок человек были юнкерами. Они отбились от своих училищ и сами попросились на фронт. Юнкера, да еще добровольцы, – это был действительно подарок. Было еще два десятка добровольцев, но в основном, желторотые гимназисты старших классов и учащиеся высших начальных училищ. Ну, этих можно было еще подтянуть, а вот на остальных не стоило даже смотреть: от них за три версты несло красным духом. Так оно и оказалось: это были доблестные красноармейцы не менее доблестной 46-й дивизии Рачьей и Собачьей Красной Армии. Конечно, правильнее всего было бы из этих господ образовать специальный взвод смертников для посылки на вражеские пулеметы, но не всегда правильные решения осуществимы. Пришлось всех разбросать по трем взводам равномерно. Первый взвод шел под начало поручика Голуба, второй и третий получали вновь прибывшие прапорщики, поручик Успенский оставался моим заместителем. Правда, опять забегу вперед, все следующие дни первым взводом занимался поручик Успенский, – поручик Голуб по-прежнему хандрил и трогать его было бессмысленно.

Выстроив у сарая юнкеров и гимназистов, я смотрел на этих симпатичных молодых людей и думал, как все-таки жестоко – бросать в бой тех, кому нет и двадцати. Да еще и в самые последние месяцы проигранной войны. Но я тут же одернул себя: мы с поручиком Успенским тоже не были стариками, когда пошли добровольцами на Германскую. И юнкера-сорокинцы, атаковавшие Екатеринодар в 18-м, были не старше. И те, кто защищал от красной свовочи Кремль в те страшные дни Смуты. Просто – настал час и для них.

Юнкера разглядывали меня с явным интересом. Я подумал, что неугомонный поручик Успенский уже расписал мои подлинные и мнимые заслуги. Герой Горлицы, Брусиловского прорыва, Стохода. Орден Св. Владимира с мечами и бантами. Чернецовец. Участник Ледяного похода. Герой Волновахи.

Я не помню точно, что говорил тогда этим молодым людям. Кажется, я начал с того, что теперь они – сорокинцы. И это будут знать и свои, и чужие. И если для своих это честь, то для врагов – это тоже честь. Сорокинцев, как и дроздовцев, красные в плен не берут. И те, кто сумеет получить офицерские погоны, могут этими погонами гордиться. Затем я сказал, кажется, о том, что бои начнутся скоро, и от этих боев зависит все. Ни одна армия не будет побеждена, если найдутся еще солдаты и офицеры, не чувствующие себя побежденными. Сорокинцы еще никем не были разбиты. Многих смогли убить. Но отряд по-прежнему жив, и теперь они – отряд подполковника Сорокина. И я рассказал им о Николае Сергеевиче.

Их вопросы касались, в основном, двух тем: можно ли им отращивать теперь бороды и просьба рассказать подробнее о себе. Я понял, что поручик Успенский успел-таки изобразить меня былинным богатырем, и мне стало немного совестно. Бороды я разрешил, а автобиографию обещал рассказать позже. В подходящее для этого время.

Отпустив юнкеров и гимназистов, я построил господ краснопузых и велел побеседовать с ними поручику Успенскому. Слушать я не стал – поручик Успенский говорить с подобной публикой умеет. Уже уходя, я смог разобрать, как он объясняет «красной сволочи», где и как мы ставим пулеметы, чтобы стрелять по тем, кто повернет в бою назад. Дальше должны были следовать рассуждения о чеке, но их я уже не расслышал.

Нет, конечно, лишних пулеметов для этих целей у нас не было, но подобная педагогика была не бесполезна. Особенно поначалу.

Итак, мы занялись пополнением. Юнкера, да и краснопузые уже чего-то умели, с гимназистами было похуже. Но не прошло и трех дней, как штабс-капитан Дьяков имел все основания доложить в штаб, что отряд Сорокина готов к бою. И вовремя.

На рассвете 8 марта нас разбудила канонада. Били где-то рядом. К счастью, красные батареи нацелились главным образом на Мурза-Каяш, и у нас было время наскоро одеться и собрать вещмешки. Я приказал брать вещи с собою, – чувствовалось, что на хутор мы уже не вернемся.

Мы шли, увязая в грязи, к Мурза-Каяш, а рядом гремело, за Сивашом взлетали красные ракеты, и становилось ясно, что это не очередной налет, а именно то самое. То самое, что господа-товарищи Геккер и Павлов готовили все эти недели. Мы не ошиблись: именно так для нас началось Уйшуньское сражение – пятидневный бой, решивший судьбу Крыма.

Поручик Успенский требует внести поправку. Господ красноармейцев он именовал не «красной сволочью», а несколько иначе. Все-таки оставлю первоначальный вариант, дабы не испепелилась бумага.

16 апреля

Круги вчерашнего скандала продолжают расходиться все шире по нашему болоту. Сегодня Фельдфебель отменил занятия и устроил всеобщее игрище, выгнав в поле всех, включая писарей и больных. Было велено отрабатывать штыковой бой. Мы с поручиком Успенским мирно курили, поглядывая на всю эту свистопляску, когда на меня налетел генерал Туркул и потребовал, чтобы я показал молодежи, что такое фехтование на штыках. Я завел привычную шарманку про три контузии. Тогда он зловеще рассмеялся и лично вызвал меня на бой. Генерал Туркул – мастер ходить в штыковую, посему вокруг нас тут же образовался кружок любопытных. Я заявил, что невелика честь заколоть инвалида, мы сменили боевые штыки на деревянные и, отогнав публику подальше, стали друг против друга. Туркул ниже меня ростом, зато гибок, быстр, да и здоровья побольше. Но горяч, а это не всегда к месту.