Все, кого мы убили. Книга 1 - Олег Алифанов

– Но не опасно ли сие путешествие? – спросила Наталья Александровна.

– Не считаете же вы опасным ехать в Грецию, обретшую независимость столь же недавно, как и Турция – мир с нашей державой? Ужасы войны и османского владычества миновали, но бурление партий только набирает силу.

Ответ княгини выдавал в ней ясный ум и глубокие познания.

– Греция дружественна нам не по одному лишь Лондонскому трактату, а узами чувств и веры народа, и вполне свободна ныне от власти Турции. Кроме того, у нас там немало друзей, и сам президент Иоанн Каподистрия пригласил погостить у него. Мой муж знал его ещё когда граф служил министром иностранных дел в Петербурге. Живши немало в Одессе, мы свели знакомство со множеством прекрасных греческих семей, многие из которых ныне переселились на родину, хотя иные, как несчастный генерал Ипсиланти, умерли или погибли в войне. Более половины из них состояло членами секретного общества «Филики Этерия». Теперь, когда наши друзья и единоверцы обрели подлинную свободу, а флот адмирала Рикорда крейсирует у берегов Мореи, ехать в Грецию совершенно безопасно. Но, что до вас: не слишком ли самонадеянно путешествовать по землям, ещё недавно столь враждебным? Точка поставлена в войне, но часто доводилось слышать, как турецкий мальчишка мог безнаказанно швырнуть камнем в любого, одетого в европейское платье.

Признаться, речь эта удивила меня своею основательностью, чему, впрочем, находилось объяснение в её же словах. Кроме того, здесь, на юге Империи, дамы, очевидно, так же хорошо разбирались в политике ближайшей к ним Ойкумены, как многие светские обитательницы петербуржских салонов в польских или бельгийских делах. И напротив, дальние пределы взаимно не интересовали тех и других.

Наталья Александровна поведала о глубоком потрясении, охватившем здесь всех с началом восстания при горестном известии о казни турками в самый день Пасхи Вселенского патриарха Григория, повешенного прямо на воротах патриархии на глазах обезумевшей от ужаса и скорби паствы. Она помнила, как на рейде и в гавани Одессы сотни кораблей всех наций залпами пушек встречали из Константинополя его тело, и поныне покоящееся в Троицком храме.

Мы говорили о суровости восточных законов и быстроте, с какой исполняются наказания и казни, но, кажется, мне удалось убедить княгиню, что жестокости часто преувеличены, и для русских подданных недавние ещё опасности, отмеченные захватом купцов и моряков, вовсе миновали, а нынешнее положение дел в ослабленной империи Оттоманской не должно внушать тревоги чужеземным путешественникам. Даже автономная община греков, всегда управлявшаяся патриархом, лично ответственным лишь перед султаном, снова чувствует себя в покое, ограждённая от произвола чиновников и фанатичной черни протекцией Государя и великих держав. Франки же, как именуют всех вообще людей с запада, и вовсе, пользуясь постулатами Капитуляций, подчиняются только собственным консулам, и не подвержены законам Порты.

Князь прибыл, когда совсем свечерело, поцеловал дочь, троекратно по-отечески обнялся с Владимиром, расспросив его о здоровье, успехах и общих знакомых. Собой он являл простоту в обращении, даже с налётом вульгарности, изредка встревали в его речь слова, употребляемые в людской, а от его внезапных приступов хохота мне приходилось вздрагивать в безуспешных попытках увернуться. Я держал себя официально, но некоторое невнимание с его стороны поначалу задело меня.

– А-а, скоро же вы прискакали, господин Рытин! – глухо воскликнул он, обращаясь как к старому знакомому, стоило лишь мне назваться.

Лет сорока с лишним, вершков десяти роста, с ясным, но возбуждённым взглядом, напоминал он какого-нибудь героя биографий Плутарха. Твёрдая мрачность его выражения не могла не вызвать моего удивления. Что тому причиной – дурные ли новости дня, или всегдашний его темперамент, мне предстояло ещё выяснить.

На его замечание, что, видать, скучно стало академикам без дела сидеть, не желая досадить ему, я ответил, что, имея иную цель, оказался в Новороссии проездом, на что он заметил:

– Но весьма кстати, что вы из Общества, а не от вельмож из Петербурга, иначе конец всему делу. Я тут воронцовских соколов жду… или, вернее сказать, воронов? – При насмешливом упоминании того, «который был и генерал и, положусь, не проще графа», я нахмурился, вспомнив несправедливые эпиграммы задиристого Пушкина в его адрес. – Наябедничал кто-то государю, что занялся я еретическими раскопами, подкопами под библейские постулаты, – продолжал князь, – так что скоро слетятся. Посему, пока не прибыла Вторая Экспедиция, ваша, драгоценный Алексей Петрович, может статься первой и единственной… в научном смысле.

Горький каламбур сей, намекавший на часть Третьего Отделения, ведавшую сектантами и раскольниками, вызвал у самого автора ухмылку, а у меня лишь тревожные сомнения, верно ли поступил я, не вняв совету Бларамберга.

– Но, мне сказывали, наместник способствует наукам? – спросил я, когда Прозоровский пригласил меня в эркер, скоротать время до ужина. Туда подали, наконец, долгожданное цимлянское и разлили по изящным хрустальным фужерам Виллероя и Боха.

– Благотворит, чего греха таить. Намедни, вон, Теплякова направил в Варну за греческими вазами.

Лишь вспоминая на другой день, понял я сарказм, заключавшийся в этих его словах.

– Может быть, следует обратиться к митрополиту Евгению? Он учёнейший из иерархов.

Прозоровский увесисто кивнул своей красивой головой.

– Писал к нему не раз – к нему и к Румянцеву, да те времена, увы, проходят.

– Не так плохо может оказаться под судом справедливым, Александр Николаевич, – попробовал я успокоить его, а заодно показать свою осведомлённость. – Вспомните дело почётного члена нашего Общества Кёппена по доносу Магницкого о том, что его работа «Критическое исследование о Кирилле и Мефодии» написана против постановлений церкви. Суд из представителей духовного ведомства оправдал его совершенно, что впоследствии наделило Петра Ивановича широкой свободой.

– Всё так! – воскликнул Прозоровский. – Да только политику не забудьте: происходило это, пока жив был канцлер. Тогда не дозволялось наукам преград чинить, но нынче при дворе полно завистливых невежд. За тысячи вёрст от них не скроешься. Магницкого… хех, секвестировали, но магницкие не переводятся.

Он, с некоторым вызовом и остро сверля меня взглядом, поднял бокал, высоко держа его двумя пальцами, я рассмеялся, давая понять, что мы люди одного круга, и мы вкусили прохлады искрящегося напитка за просвещение и отдельно за ректора Лобачевского.