Грасский дневник. Книга о Бунине и русской эмиграции - Галина Кузнецова

На следующий день после полудня тронулись дальше. Красота гор от Гренобля до Сент-Обана даже И.А., все видевшего в мире, поразила. Пошли настоящие снежные Альпы, все повышаясь, все раскрываясь. Помню, долго стоял на страшной высоте странной формы гигантский камень-вершина – совсем голый гранитный готический корабль-храм на пустой дикой скале. Мы поворачивали, объезжали гору, а он все стоял в небе, пугая и привлекая своей красно-серой громадой.

В Сент-Обан приехали под дождем, в густой тьме. Высадились на глухой провинциальной станции с керосиновым освещением. Контраст с теплым уютным светлым купе первого класса был такой, что мы с невольным сожалением посмотрели вслед уходившему, блестевшему огнями поезду. Оглядевшись, И.А. со свойственной ему страстностью пришел в ужас. И это тот Сент-Обан, о котором он столько мечтал в Грассе! Некрасивые невысокие горы, какие-то цистерны, трубы, маленькая, утонувшая в темноте станция с освещенным одной керосиновой лампой под железным абажуром буфетом, где ждали не очень ласково оглядевшие нас крестьяне…

В этом буфете мы ждали около часу, пили кофе с коньяком, потом долго ходили по темной грязной платформе. Накрапывал дождь, окрестности тонули в теплом мраке, темный поезд без паровоза казался спящим, только впереди возились какие- то люди с фонарем и блеяли бараны в темном вагоне…

Наконец в девятом часу тронулись – поезд осветили, и как мы обрадовались электричеству! В Дине были через сорок минут, но тут нас ждали неприятности. Оказалось, от станции до поселка далеко, едва попали в битком набитый автомобиль какого-то отеля, где комнат не оказалось, и И.А. в страшной ярости и беспокойстве ходил отыскивать их в других отелях. Наконец устроились в двух комнатах: мы с В.Н. в одной с двумя постелями. Вышли: поселок скучный, состоящий из одной улицы между двух рядов платанов, ничем не привлекательный. Замечателен только тем, что описан у Гюго в «Мизерабль». Решили выезжать в пять часов утра. Ужинали в нашей комнате и засиделись до часу: И.А. вспоминал, рассказывал о прошлом, о юности, о родных.

В половине пятого он проснулся и стал будить нас. Мы встали, оделись, и, конечно, оказалось, что надо ждать еще целый час. Опять он нервничал, сердился, кричал на ленивого и хладнокровного шофера.

Наконец кое-как выбрались и, проехав по спящему, светлому Диню, по шоссе, оставляя позади голубоватые прохладные горы, подъехали к вокзалу. Поезд, совершенно пустой, стоял и ждал чего-то. Казалось, он ждал бы и еще час. Шофер весело-лениво сказал мне, пожимая плечом: «Я ведь знал… что было беспокоиться!»

Устроились в примитивном деревенском вагоне. Шел теплый утренний дождь, ничто не шевелилось, цветущие деревья мягко белели в долине, под высокой серой горой.

Ехать оказалось совсем не так ужасно, как думали сначала. Да и скоро пошли уже знакомые места: провансальские горы, оливки, городки из тесно слепленных домов под черепичными крышами. Мы попеременно дремали на диванчике с подложенными чемоданами, выбегали с И.А. на какой-то станции за сыром и вином – стало уже проясняться, блеснуло солнце на круглых мокрых каменных глыбах…

25 апреля

Ницца

Поселились в маленьком отеле, в котором 25 лет назад жил Боборыкин, что и дало И.А. мысль взять в нем комнаты. Живем мы в верхнем этаже – моя комната в другом конце коридора, окна выходят в пальмовый сад на юг.

В Ментоне, где мы прожили около двух недель, подали огромный счет, который произвел на всех впечатление. Здесь совсем скромно, прислуги – только лакей и горничная на весь отель, хозяйка – монументальная усатая старуха, которая хранит в шкапу сочинения Боборыкина и говорит о нем с почтением. Вчера завтракали и обедали в русском ресторане.

Ницца веселее и оживленнее уже совсем замирающей Ментоны. Вечером ходили гулять, но очень ненадолго, т. к. И.А. валился с ног от усталости. Сегодня, после крепкого сна – хотя и будили сначала автомобили и уличный шум – взяла ванну, убрала немного комнату. Окно веселое, яркое, небо и крыши домов в нем освещены уже по-летнему, но перед отелем аллея платанов в молодой, еще прелестной зелени, соединяющейся вверху, нежно-зеленой и просвечивающей. Через несколько дней это, конечно, изменится, но пока чудесно.

2 мая

Вчера, когда мы закусывали у В.Н. в номере, вдруг постучали. Она пошла отворять, и мы услышали из соседней комнаты ее радостные восклицания. Оказалось, что это Алданов, в тот же день приехавший из Парижа в Ниццу по вызову кинематографической компании, которой он должен дать исторические справки для фильма. Все мы обрадовались, словно только сейчас поняли, как скучали до сих пор. Его усадили, начались расспросы. Он рассказывал, что был в Ницце 16 лет назад, молодым, и что испытал очень грустное чувство, объезжая знакомые места.

– Ну, что у меня теперь впереди! – сказал он грустно.

– А слава?

Он отмахнулся с досадой.

– Ах, слава! Полноте…

Мы пошли с ним в ресторан в старом городе, рекомендованный ему приятелем. Оказался кабачок под землей, в лабиринте улиц, узких, как коридоры. Вход через кухню. Хозяин наигранно напевает, называют его père Бутто, на меню написано, что заведению 60 лет. Обедал только Марк Александрович[50], а мы ели спаржу и пили розовое вино. Говорили о литературе, о молодых писателях. Потом проводили его в «Руль», где у него было назначено свидание с режиссером Волковым.

6 мая

До отъезда в Грасс осталось четыре дня. Но нам эти четыре дня кажутся очень долгими. Ницца надоела, как и Ментона. И.А. томится. Я вижу, как ему скучно без дела. Не помогает даже ежедневное общество Алданова, с которым мы завтракаем у Бутто. Вчера приезжал из Грасса Фондаминский, говорил, что там чудесно, сад цветет, спрашивал о моих стихах в «Современных записках». Очень хвалил меня, как и в прошлый раз.

8 мая

Ездили с Алдановым в Эз. И.А. взял автомобиль, я села впереди с шофером. Ехать было истинное наслаждение. Все время шли дожди, и поэтому я почти забыла настоящее ощущение юга: жара, обилие света, красок. И вот снова – синее, в крупной серебряной зыби море, опускающееся и увеличивающееся по мере того, как мы поднимались, курчавый, похожий на кашалота в ярко-синей воде мыс Ферра, горы, поросшие соснами, в знойных тенях, и желтые пятна цветущего на крутизне дрока…

Эз – маленький, тесно слепленный на вершине скалы, составляющий почти одно с ней, первобытно серый городок. Городок мертвый – жителей в нем почти нет. Зато живет сын шведского короля, занимающийся литературой, в одном из неприступных домов на сваях, висящих над обрывом, и чудак американец, поставивший в грубые каменные стены провансальского дома музейную дверь в тончайшей резьбе.

Поднялись наверх – как далеко видно оттуда море! Алданов не добрался: все время говорил, что ему хочется «на полати», и вспоминал об оставленной дома работе. Он – неврастеник, не выносит долгого пребывания на людях. Меня поразило, что он не знает, какой вид имеют оливки, и спрашивает, когда они «покрываются ягодами».

Пили чай в стеклянном павильоне, где стояли на всех столах розы, на среднем – великолепный букет буйно распустившихся тюльпанов, было жарко, нагрето солнцем сквозь стеклянную парниковую крышу…

Вернулись рано, в пять: И.А. устал, Алданову надо было работать. Вечером у меня в комнате говорили о молодости И.А., он рассказывал о своей любви к Варваре П[51]. С неприятным чувством говорит об этом времени…

15 мая

Грасс

Десятого мая вернулись в Грасс. Никогда не думала, что буду так радоваться саду, дому, деревьям, знакомой туманно-голубой равнине. Первые дни все спала, лежала, находясь в блаженно-развязанном состоянии. Все тревоги временно куда-то отложились сами собой. Мы дружно убрали дом, с необыкновенной быстротой разобрали и разложили вещи, убрали комнаты. Я опять живу в той комнате, в которой меня поселили в прошлом году, в мае. Рядом со мной, как и в прошлом году, – Илюша. Он на этот раз немного рассеяннее и держится более одиноко – у него неприятности, и политические, и домашние. В.Н. все время в ровном, хорошем настроении. Я ничего не делаю, т. е. не пишу. Читаю Луиса «Песни Билитис» и много о них думаю. Эта форма мне очень нравится и допускает большую свободу, чем стихотворная. Надо попробовать.

Вилла Монфлери под нами опять пуста, и я с наслаждением думаю о том, что опять можно будет ходить по ее саду, пробираться вниз мимо каменного водоема, по террасам. Я так люблю эти места. Мне кажется, что, кроме природы, у меня здесь ничего моего не осталось. Это одно не изменится, не разделит себя, не оставит до самой смерти.

17 мая

Читаю жизнь Альфреда де Виньи. До сих пор мало знала о нем. Теперь вижу, что жизнь его души – повторение одной из бесчисленных схем жизни собирательной души поэта-художника. В каждой из таких душ есть одинаковые черты, весьма знакомые и мне.