Южный календарь (сборник) - Антон Уткин

«Да ну», – усмехнулся он, как будто махнул рукой.

Ему мерещилось, что он различает самый пар, отработанный торопливыми ласками.

– Подожди… подожди… – вырвался наружу женский голос. В нем чувствовалось что-то покорное, липкое.

При звуках ее голоса его пробрал озноб. Его охватило желание ворваться в комнату, зажечь свет, крикнуть, но он себя удержал. «Подожди», – сказал он себе с какой-то злобной радостью и остался смотреть. Потом присел в стороне от окна, привалившись спиной к стенке домика. Потаенная жизнь комнаты повергла его в оцепенение.

Неподвижная остроконечная бахрома черешни почти касалась его головы. Букет, напитанный отрешенным светом, лежал на выщербленной опалубке, трещины, извилисто бежавшие от стены к сухой земле, казались реками географической карты. Воздух едва ощутимо стал набирать прохладу и передавал ее вещам. В промежутках листвы поблескивали жирные, как ягоды, звезды – одни голубоватые, другие – золотистые.

Через некоторое время он привстал и снова стал смотреть в комнату. «Для чего я здесь стою?» – думал он, но не мог сделать ни шагу прочь. «Я ухожу», – решал он, и стоял, будто приколоченный, и не мог оторваться от этого зрелища. Вдруг нестерпимо захотелось смеяться, и ему пришлось сдерживаться, чтобы себя не выдать – так велико было это глупое желание.

Пол комнаты прозвучал шагами: парень курил, стоя у самого окна.

– Не бросай туда, хозяйка ругаться будет.

И тут же в квадрат пепельной почвы упал окурок, и его кончик алел в темноте остроконечным угольком.

Ее голос – уже открытый, как бы пришедший в себя, но хранящий еще благодарность и удовлетворение – снова полоснул его, как бритва. Он как будто спустился еще на одну ступеньку. Таким голосом она никогда с ним не разговаривала. Она была бесконечно серьезна.

Тот, другой, поставил ногу на подоконник – видно, собирался вылезти, чтобы поднять окурок.

Он перестал дышать и уставил взор в окурок, еще исходивший дымом.

– Потом поднимешь, – сказала она глуховато. – Иди сюда.

Парень отошел от окна в глубь комнаты.

Стало по-настоящему холодно, однако он совсем этого не ощущал. Рассеянный свет зари понемногу являлся в воздухе, разбавляя чистый мрак неба. Кое-где сгустками на нем возникали сероватые пятна кучевых облаков и как будто промокали чернильную тьму.

Он поднялся на ноги. Суставы ныли и не слушались от долгого сидения в неудобном положении.

В начале четвертого открылась дверь, показался парень, постоял секунду, притворил ее и направился к калитке. На нем была майка, шорты и кроссовки на ногах. Едва выйдя за забор, он торопливо пересек узкую полосу асфальта и надолго остановился у молодой сломанной акации. Приезжий смотрел ему в спину без всякой мысли, до тех пор пока ее светлое пятно не растворилось в блекнущей темноте переулка.

В конце концов он тоже вышел из двора и зашагал не спеша вниз по улице к морю. Смеяться больше не хотелось, а хотелось идти, переставлять ноги и хотелось, чтобы дорога не кончалась. Две пегие кошки, сидевшие на асфальте, испуганно замерли на несколько мгновений и бросились в разные стороны.

Все вокруг теперь казалось чужим и неинтересным, дома – убогими, кипарисы – чахлыми, и он не знал, что теперь ему делать. Остановка автобуса на маленькой площади, базарчик и крайние дома мирно дремали. Позади на склонах щурились редкие фонари поселка. Прямо перед ним черная линейка причала вползала в море, которое выгибалось и голубовато серебрилось под луной, ушедшей далеко на его простор.

Причал был пуст, как и улицы. Вода тихонько колыхалась у свай, даже плеском это нельзя было назвать. Он прошелся по скрипучим мосткам, приник к ограждению и заглянул в воду, но отражение было неразличимо, только разводы жидкого света от сигнального фонаря колебались на поверхности. В одной руке он держал букет. Ему стало жаль цветов. Он вернулся на берег. В летнем кафе под громадным платаном на одном из столиков стояла обрезанная на треть пластиковая бутылка, служившая здесь не то вазой, не то мусорницей. Он сунул розы в бутылку.

Когда огромный оранжевый шар восстал за линией воды, он лег в камнях и проспал до полудня, согреваясь в потоках набиравшего силу солнца.

Днем все упростилось. Берег был занят людьми, пестрел зонтами, купальниками и подстилками. К этому часу море потемнело, густо посинело; белые мимолетные гребни вспыхивали тут и там на его поверхности. Соленый ветер тормошил тряпки и приносил звуки звонких голосов. У края волн бродили дети и собаки. Прошедшее казалось то ли сном, то ли бредом.

Потом он шатался по рыночку, поедая мягкие круглые сливы, щурился на воду, сверкавшую в сиянии жаркого света, и остаток дня провел бесцельно, как и принято на отдыхе. В кафе, куда заходил ночью, он выпил чашку кофе. Его цветы еще стояли в вазе. Кто-то налил в бутылку воды. За столиком на сиденьях, устроенных из цельных пней, сидела пожилая пара. Мужчина курил, и дым его сигареты лениво вился в увядающих листьях букета.

В половине восьмого на станцию пришел последний автобус из городка. Он смешался с пассажирами и зашагал по дороге, на которой ночью сидели кошки, добрался до дома, прикрытого чередой кипарисов, и вошел через калитку.

Она уже вернулась с пляжа и ходила по дворику в коротком платьице, золотисто-коричневая от загара.

– Приехал? – спросила она просто и протянула ему тарелку с желтой маслянистой черешней.

Он хотел сказать что-то, но только качнул головой, подтверждая свое появление.

– Какой ты белый! – воскликнула она, смеясь. – Тетя Зина, Андрей приехал! – крикнула она хозяйке, оборотясь куда-то к пыльным зарослям плодовых кустов.

Вечером пошли смотреть окрестности и забрались на самый гребень пыльной горы, пропахшей какой-то бледной горькой травой. Море открылось на много километров и с такой высоты не было на себя похоже. Вдали, словно упрямое насекомое, полз кораблик, и с того места, где они сидели на рассыпчатой лиловой земле, была видна истинная ничтожность его усилий. Небо беспорядочно исчертили ленты облаков. По правую руку виднелся причал, слева – на далекой вершине высились развалины башни братьев Гуэско, свирепых генуэзцев, засеявших некогда эти каменистые скаты костьми своих несчастных подданных. За башнею полоса, вдающаяся в ограниченное горизонтом пространство моря, переливалась огнями, настолько нежными и непостоянными, что это походило на равнодушную игру бриллиантового ожерелья, забытого кем-то огромным на выступе земли.

– Ты молодец, что приехал, – сказала она. – Я так скучала…

Он помалкивал, смотрел на море, на горы.

– А ты скучал? Нет, ты скажи, скучал или не скучал, – настаивала она игриво.

– Нет, – словно бы в шутку процедил он.

– Здесь здорово, правда… Нет, молодец, что приехал. Главное, вовремя.

– Как договаривались, – заметил он.

– Здесь Грин жил, – сказала она. – Вон там. Знаешь?

Он кивнул. Оба посмотрели налево. Темные елочки стояли на сероватых склонах, как статуэтки.

– Ночи еще такие холодные, – проговорила она скоро и придвинулась к нему. – Это странно.

Он подумал немного и положил руку ей на плечо.

– Я этой ночью даже замерзла… Что ты все молчишь?

Он молча смотрел вниз. Сумрак наконец поглотил кораблик, остался лишь огонек на борту, и только его горящая точка продолжала обреченное движение по выпуклой глади спокойного моря, на поверхности ласковой пучины. В конце пристани под черным колпачком воронкой тоже зажегся фонарь. Круг яркого света покрыл доски причала неправильным овалом, словно это свет софита лег на подмостки. «Подожди», – это слово одно пульсировало в его сознании, как маяк, или как подсказка, или как предостережение.

– Ну? Ты что? – Она легонько подтолкнула его локтем и, улыбнувшись, заглянула ему в лицо, снизу, добиваясь ответа.

– Спать хочется, – сказал он, зевнув.

1998

Ничего

Уже четыре года после университета Мищенко работал в археологическом музее в маленьком южном городе. На третий год его работы прежний директор, человек очень пожилой и известный в исторических кругах, умер, и на его место поставили Мищенко. Жить ему было определено в двух небольших комнатах в служебном флигеле, пристроенном с торца к зданию музея.

Музей стоял на набережной, фасадом на море. Содержимое его составляли предметы самые обыкновенные для учреждений такого рода: скульптуры бородатых понтийских царей, бронзовая гидрия, бутылочки зеленоватого стекла, скифские мечи, бусы, геммы, монеты и наконечники стрел. Во дворе, огражденном решеткой, экспозицию продолжали каменные цистерны, саркофаги с отколотыми углами и стелы с надписями на древнегреческом, а чуть в стороне зиял поросший травой раскоп, куда когда-то водили экскурсии туристов и местных школьников.

Посетителей в музее почти не бывало. Разве летом, в сезон, заглядывали любопытные, и бродили, несмело озираясь, с тем выражением, с которым ходят по гулкой церкви неверующие люди и переговариваются вполголоса или не говорят вовсе. Зимой же вообще никто не появлялся, и тоска стояла смертная. Только дождь или мокрый снег монотонно бил в жестяную крышу, стучал в окна ветер, да возила тряпкой по полу уборщица Анастасия Павловна, непременно что-то приговаривая себе под нос. И Мищенко, проработав год, стал задаваться вопросом, что и для чего тут убирать, если никто не следит и не таскает грязь и пыли тоже нет.