Мой Бердяев - Наталья Константиновна Бонецкая

создать миф о человеке. В опыте о человеке огромное значение имел Ницше. Он пережил патетически, страстно, мучительно и с необычайным талантом выразил тему: как возможна высота, героизм, экстаз, если нет Бога, если Бога убили». Это – чаша весов «за» Ницше. Но тотчас же Бердяев выдвигает уничтожающий Ницше контрдовод: «Но убитым оказался не только Бог, убитым оказался и человек, и возник жуткий соблазн сверхчеловека» (с. 281). Однако двоение бердяевских суждений о Ницше было неким лукавством. Ницше имел на Бердяева сильнейшее влияние, Бердяев позволил себе метафизический бунт именно потому, что прежде на это решился Ницше. Лев Шестов в очерке «Вячеслав Великолепный» заметил, что когда читал «Смысл творчества» Бердяева, он постоянно чувствовал, что читает текст Ницше. Действительно, Бердяев был несколько одержим ницшевским пафосом и подражал не столько Христу[120], сколько сверхчеловеку. Хотя он назвал «жуткой» эту фигуру, – действительно, фантастическое существо Заратустра, пародирующее евангельского Христа, может навести инфернальную жуть, – его собственный человек, оправданный им перед Богом в качестве именно богоподобного творца[121], воспринимается именно как сверхчеловек, вышедший за пределы человечности. «Человек есть нечто, что должно превзойти», – заявляет Ницше устами Заратустры[122]. И вот, бердяевский человек творчески встает над самим собой во всех видах своей деятельности: в познании он от феноменов восходит к ноуменам, в индивидуальной этике не ограничивает, но расковывает свою природу, действуя по ту сторону представлений о должном и недолжном; его эстетика уступает место теургии, а хозяйственно – техническая деятельность – белой магии. Далее, пол, утрачивая свое родовой предназначение, делается мистически творящим, а сексуальная любовь приводит к личному бессмертию… Бердяев – мечтатель, Бердяев – «романтик» (см. его признания, вынесенные мною в эпиграфы) грезит о вещах волшебных, – Бердяев – философ предлагает собственную интерпретацию ницшевского сверхчеловека…

Это связано с тем, что для Бердяева – ученика не столько Канта и христианских мистиков, сколько Ницше – старый Бог умер. И впрямь, если религия начинается с признания человеком высшей, чем он, Инстанции, если человек согласен иметь над собой власть Бога, то Бердяев – мыслитель не религиозный. Бог, рассуждает деист Бердяев[123], в новейшую эпоху отступает от человека, предоставляет человека самому себе с тем, чтобы человек, утративший высшую опору, осуществлял собственное богоподобие, творил – действовал из своего сокровенного центра. Здесь те же интуиции, восходящие к смерти Бога по Ницше, что и в «апофеозе беспочвенности» Льва Шестова. Пускай своего творческого человека – сверхчеловека – Бердяев, с целью самозащиты, связывает с идеей богочеловечества и никак не человекобожества: дела это не меняет. Его «аристократические» этика и религия исключают интуиции смирения и послушания, всяческие «рабьи чувства». «Христианство – религия сильных духом», она «не есть религия сострадания», но «стяжания духовной силы», говорится в «Смысле творчества» (с. 467, 573). Ключевое ницшеанское противопоставление морали господ и морали рабов взято Бердяевым на вооружение, хотя он и использует синонимическую лексику («аристократы», противопоставленные «мещанам», «буржуа» и т. п.). – Что же касается воли к власти, у Ницше определяющей его «сверхчеловеческий» проект, то здесь также источник вдохновения всех русских ницшеанцев. «Я основал дело своей жизни на свободе», – не без гордости подытоживает свой творческий путь Бердяев[124]. С тем же основанием он мог бы сказать – «на воле к власти». Ведь свобода для Бердяева, Шестова, Мережковского – это преодоление мировой необходимости, общезначимых истин, – в широком смысле слова – закона. У Бердяева борьба с ним осуществляется творческой «мощью человека, властвующей над миром»[125]. Собственно, действителен для Бердяева лишь мир, сотворенный самим человеком в акте творческого познания, – это «макрокосм», изоморфный человеку – «микрокосму», противопоставленный Бердяевым «миру объектов» как иллюзорно – нереальному. И в этом своем творении человек царствует точно так же, как старый Бог – в своем. Бердяев совершенно однозначно, с амбициями религиозного учителя и пророка, провозглашает «путь абсолютизации человека, признания его верховным центром вселенной»[126]. Такова бердяевская интерпретация идеи сверхчеловечества.

От Ницше, ненавидевшего «рабскую» «мораль сострадания»[127], Бердяева отличает природная жалостливость, с которой он, «аристократ духа» и противник лукавого гуманизма Великого Инквизитора, в философии вел борьбу. Но вот, рассказы Бердяева о его дружбе с мужиком – богоискателем Акимушкой, также о переживаниях в связи со смертью любимого кота Мури – едва ли не самые эезистенциально – пронзительные в «Самопознании» и, может, вернее доносят до читателя существо его воззрения, чем, скажем, учение об Ungrund’е. Впрочем, втайне и Ницше был крайне жалостлив. Не надо забывать – тот, кто не все лады повторял, что слабые должны погибнуть и «им должно еще помочь в этом»[128], сам погиб от муки жалости: удар, лишивший Ницше рассудка, настиг его при виде избиения лошади[129]. Со своим состраданием Ницше боролся, зная, насколько оно болезненно и разрушительно.

К Рудольфу Штейнеру у Бердяева также было двойственное отношение: страстный интерес выражался в притяжении – отталкивании. Оба – основатель антропософии, которого его ученики считали великим посвященным, и русский экзистенциалист были гностиками. Оба среди ранних трудов имели книги с одинаковым названием «Философия свободы». Правда, Бердяев относительно труда Штейнера говорил, что никакой свободы там нет, нет ее – как нет и творчества, смысла, духа, Бога – и в системе Штейнера в целом. Свое учение о человеке – творце Бердяев называл антроподицеей: сущностью своей эпохи он считал зарождение «религии человека», усмотрение в Антропосе Божественного Лица[130]. Но вот в антропософии Штейнера человека, как цельной и неповторимой личности, Бердяев не находил. Причина неприятия Бердяевым – не то что феномена Штейнера в целом, но его методологии[131], – в том, что Штейнер к явлениям духового мира подходил как к предметам мира физического, рассматривая их в качестве объектов духовного опыта посвященных. Штейнер ориентировался на современное ему сознание, сформированное позитивным естествознанием, и называл свой оккультизм «духовной наукой». Но это было обставлено у Штейнера множеством оговорок: ведь духовный мир в принципе не то, что мир физический. И со временем, утверждал Штейнер, по мере эволюционного изменения сознания человека, антропософия отойдет от подражания естественным наукам. Однако уподобление сферы духа «миру объектов», подлежащего, по Бердяеву, уничтожению, коробило этого принципиального субъективиста и отвращало от Штейнера. Бердяев надеялся обрести универсум и Бога в глубинах души. Штейнер же учил наблюдать определенные материальные предметы, сочетая с размышлением зрительный опыт. Подобные медитации должны были привести к ви́дению тонких оболочек, аур вещей; предполагалось, что этот тренинг развивает высшие органы человека, обыкновенно находящиеся в латентном состоянии. Штейнер считал образцом для себя опыты Гёте, чье естествознание отклонилось от научного mainstream’а – математизированной науки. Бердяев же ценил в Гёте умение из времени выйти в вечность (фаустианское «остановись, мгновение»), несущее просветление сознанию[132]. Штейнер, как духовный исследователь,