Забытая сказка - Маргарита Имшенецкая

Чем старше я становилась, тем все чаще и чаще у меня возникали вопросы, почему отсутствовали в нашем доме альбомы семейных фотографий, группы, портреты, а также карточки отца и матери в детстве, юности и более зрелом возрасте. Все это породило предчувствие какой-то тайны, чего-то недоговоренного, тяжелого, в особенности после того, как однажды вечером отец позвал меня, в свой кабинет. Это было за год до его смерти. Отец вынул из письменного стола две маленькие фотографические карточки, от времени пожелтевшие.

— Это мои сестры, твои тетки, — сказал он, показывая двух красавиц, — А это мои отец и мать, твои дедушка и бабушка.

Величина последнего снимка была довольно крупная.

— А что это за форма у дедушки?

— Это морская форма, твой дед был контр-адмиралом Русского флота. К сожалению, снимок плох, неясен, очевидно, масляные краски портретов, с которых снята эта фотография, пострадали, все же лица их похожи и прекрасны, — пояснил мне отец.

Ясно, что я засыпала отца градом вопросов. Где они теперь? Живы ли? Есть ли у него еще сестры, братья? Как зовут бабушку, теток?

— Все давно умерли, жива только одна тетка, Евгения. — Отец умолк. Он ушел в прошлое. На его лице было столько страдания, скорби.

Я, тихонько взяв карточки, вышла из кабинета. Неожиданная радость была омрачена душевным подавленным состоянием отца. Своим юным сердцем я почувствовала, что ураганом своих вопросов, не простым любопытством, а естественным желанием узнать все о своих родных, я коснулась какой-то тайны, душевной раны моего отца. Я вошла к матери, показала ей карточки и сказала, что отец себя плохо чувствует. Она поспешно ушла к нему. Прошло много времени. Вечерний чай был сервирован, самовар перестал кипеть и почти остыл, а родители все еще не выходили.

Меня охватило сильное чувство тоски, до сего времени неведомое. Я слонялась по полуосвещенному дому, и не находила себе места. Наконец пришел Николай Николаевич, и я его сейчас же утащила к себе наверх. Мне захотелось показать ему фотографии.

— Ну, тетушек-то я давно знаю, а вот дедушку с бабушкой посмотрим, посмотрим, — сказал Николай Николаевич, откладывая карточки теток в сторону.

— Постойте, постойте. Вы их знаете? Вы с ними знакомы? Вы их видели? Где? Когда? — атаковала я его.

— Собственно, да… и собственно, нет… — сказал Николай Николаевич растерянно.

— Собственно, Вы знаете все, или, собственно, Вы знаете много? — спросила я его же тоном.

— Слушай, горячая голова, я, конечно, как всегда, попался, но, имей в виду, отец тебе скажет больше, чем я. Но не теперь, а тогда, когда в этой голове, — он постучал по моему лбу, — умишка прибавится, и горячая голова прохладней станет.

«Ну нет, — думала я, — от меня не уйдешь, и где с тетками познакомился, скажешь».

— Слушайте, Николай Николаевич, — в свой голос я вложила все, чтобы достигнуть до его сердца, — Вы знаете, как я Вас люблю, и Вы мой первый друг, нет, гораздо больше, Вы моя единственная подруга, ведь у меня их никогда не было и не будет, кроме Вас.

Обычно, когда я желала достигнуть полной победы над Николаем Николаевичем, я всовывала всю пятерню своей правой руки в его красивые, полуседые, слегка вьющиеся волосы, а левой крепко держала его за плечо, причем, притягивала его голову к себе. Этот трюк я с ним проделала первый раз, когда мне было семь дет, при этом я всегда целовала его. Но когда я сделалась старше, он до поцелуев больше не допускал, отбивался от меня, но делал все, чего я хотела.

— Убери, свои руки! Когда ты отучишься вешаться мужчинам на шею, ведь тебе уже семнадцать лет. Что бы сказали отец с матерью, если бы они сюда вошли? Как ты думаешь?

Вешаться мужчинам на шею… Но ведь он же Доктор. Он мой душечка Николай Николаевич. Да, но ведь он действительно мужчина, мелькало у меня в уме, как я раньше об этом не думала, ну да это все равно, решила я.

— Обещайте, что Вы скажете, где, как и когда Вы познакомились с моими тетками, иначе…

— Иначе? — повторил он.

— Я начну Вас душить и целовать, — мой тон был решительный и угрожающий.

— Скажу, скажу, только отпусти, пожалуйста.

На этот раз он крепко схватил мои руки, до боли, а я, держа его волосы всей пятерней, тянула их, и, наверное, делала ему больно.

— Уф, — вырываясь, сказал Николай Николаевич и, тяжело вздохнув, достал гребенку, проведя ею по своим волосам, он показал мне на ней клок вырванных волос.

— Хороша подруга, — тон Николая Николаевича был шутливо-укоризненный.

Мне его стало так жаль, я действительно любила его от всей души.

— Ради Бога, простите меня! — я крепко поцеловала его голову, лоб, глаза, но в губы на этот раз постеснялась, действительно, ведь он же был мужчина.

Усадив его на мой маленький диванчик, я стала ждать.

— Я скажу, но дай мне слово, никаких вопросов и расспросов.

— Даю.

— Карточки твоих теток хранятся у отца давно, он взял их, когда ушел из дома. А теперь угости меня чаем.

«Мало ты мне сказал», — подумала я, но данное слово я всегда держала и больше не приставала к Николаю Николаевичу, отложив это на после.

«На после» накопилось очень много. Слова «ушел из дома», таинственный портрет отца в военной форме. Единственный портрет матери, совсем юной, в кабинете отца. И только что данные мне отцом карточки теток, деда и бабушки. И почему их раньше не было? Почему я ничего не знаю о матери? Ведь и со стороны матери также есть у меня дедушка и бабушка, может быть, и тети и дяди? Может быть, у меня есть двоюродные сестры и братья? И чем я больше думала, тем загадочнее, непонятнее, делалось на душе, и предчувствие какой-то семейной тайны не покидало меня. Я была уверена, что Николай Николаевич, если не все, то все же знает многое, но заманить его к себе наверх положительно не удавалось. Его обычно встречал отец словами:

— Ну, наконец-то, я давно жду тебя!

За последние три года жизни, как я уже писала в предыдущем письме, отец отдавал мне все свое свободное время. Особенно живы в памяти те вечера, в его уютном кабинете, освещенном большой лампой на письменном столе под тяжелым темно-зеленым абажуром. Ярко освещенный стол, часть пола, весь же кабинет тонул в мягких полутонах, зеленого отсвета, сливаясь с цветом зеленой мебели и стен. Наши беседы были на всевозможные темы и очень серьезны. Некоторые из них глубоко запали в душу, постараюсь изложить их смысл, как запомнила.

Главной нашей темой за последнее время (мне уже было семнадцать), которой отец как-то особенно и не один раз касался, был закон нравственности. Он говорил:

— В отличие от законов писанных, то есть государственно-гражданских, есть закон внутренний, он написан в сердце каждого человека. Нашей душе присуще сознание или чувство какой-то нормы, меры, которое определяет, что должно, а что не должно. Это и называется нравственным законом. Запомни, если наше поведение согласно с этим невидимым законом, мы всегда будем ощущать внутри себя удовлетворение, даже радость. При нарушении — разлад в душе, беспокойство, мы будем чувствовать себя несчастными. Прислушивайся всегда внимательно к своей внутренней жизни, и всегда различишь в себе закон, повелевающий творить добро и избегать зла.