Ты его не знаешь - Мишель Ричмонд

За окном ливень стегал беззащитные деревья, пахло зеленью и землей. Кондиционера у меня не было, и окно я держала открытым. Жалюзи неплохо защищали от дождя, но несколько капель все же шлепнулись на пол.

Мак-Коннел подался вперед, шаркнув стулом по полу, коснулся своим коленом моего. У меня рука сама собой нырнула в сумку. Мак-Коннел заметил это непроизвольное движение. Страдальчески сморщился.

— Не надо меня бояться, — проговорил он. — У вас нет ни малейшего повода для страха. Я любил вашу сестру, Элли. Никогда и ни за что я не смог бы причинить ей боль.

Мне хотелось верить ему. Ради Лилы я хотела, чтобы это было правдой.

Он встал, собираясь уходить. В глазах читалась безнадежность. Должно быть, он чувствовал, что ему не убедить меня.

— Погодите, — сказала я. — Еще один вопрос.

— Да?

— А что ваш сын, Томас?

— Ему в этом году исполнится двадцать три. Через несколько месяцев после переезда в Никарагуа я звонил тестю. Тот сказал, что Маргарет снова вышла замуж и уехала из штата. Ни ее новой фамилии, ни адреса он дать не захотел. Я продолжал посылать поздравительные открытки на день рождения сына и на Рождество на адрес тестя, пока три года тому назад они не начали возвращаться с пометкой «неверный адрес».

— А вы не думали попытаться отыскать его?

— Каждый день думал. А теперь мне кажется, если бы он хотел — сам нашел бы меня.

Он поднял книгу, кепку.

— Поздно уже. Спасибо, что выслушали.

— Погодите, — снова сказала я, но задержать его было нечем. А мне так хотелось услышать еще что-нибудь о сестре, вспомнить прошлое вместе с этим человеком, который знал ее совершенно с другой стороны. Как быстро, всего за один день, немыслимое может стать реальным.

Он шагнул к двери, взялся за ручку и тут словно вспомнил о чем-то.

— Лила когда-нибудь рассказывала вам о Марии Агнези?

— Да, а еще про Софию Герман, Олив Хэзлитт, Шарлотту Ангас Скотт, Гипатию[19].

— Тогда вы помните, как именно Агнези решала задачи?

Я покачала головой.

— Биографы утверждают, что Агнези была лунатиком. Промучившись безрезультатно над какой-нибудь мудреной задачей, она отправлялась спать. Предание гласит, что, проснувшись поутру, она находила у себя на столе готовое решение. Но я всегда считал это не более чем милой выдумкой. Просто когда она просыпалась на следующее утро, наступал новый день, и она смотрела на все по-новому.

Он открыл дверь и растворился в темноте коридора. Какое-то время я стояла не двигаясь. Не выдумка ли эта ночь, не игра ли моего воображения? Потом подошла к окну и отодвинула жалюзи. Неясный силуэт медленно двигался вдоль улицы, и дождь усердно поливал его.

Десять

После ухода Мак-Коннела я припомнила наш с Лилой разговор в тот день, когда она примеряла синее платьице в обтяжку и рассказывала мне о своем намерении доказать гипотезу Гольдбаха. Это было за несколько недель до ее смерти.

Любое четное число, не меньше четырех, можно представить в виде суммы двух простых чисел[20].

Лила растолковала мне эту гипотезу просто и ясно. Это было частью ее непрекращающихся усилий просветить меня в области, недоступной моему уму. Она, вероятно, полагала, что если долго и терпеливо заниматься моим образованием, то мне откроется неземная красота чисел. А я не особенно и сопротивлялась, потому что каким-то чудом ей удалось вызвать у меня интерес, в чем не преуспел ни один из моих учителей. Она любила рассказывать мне о людях, стоявших за числами. Пуанкаре и Агнези, Ферма и Рамануджан, Эйлер, Лейбниц и Паскаль. Если сам по себе предмет был по большей части совершенно непостижим, то «человеческая» сторона математики и всякие истории вокруг нее меня здорово увлекали.

Уникальность гипотезы Гольдбаха в том, что, несмотря на пресловутую сложность доказательства, ее главные положения, по сути, элементарны. Простое число — это натуральное число, которое делится только на самого себя и на единицу. Результатом деления его на любое другое число будет дробь. Истинность гипотезы Гольдбаха общепризнанна, меж тем за два с половиной века, минувших с ее появления, никому не удалось ее доказать. Можно утверждать, что 4 является суммой простых чисел 2 и 2, что 6 является суммой простых чисел 3 и 3 или что 8 — сумма простых чисел 5 и 3. Можно заниматься подобными вычислениями месяцами, годами, даже десятилетиями и убедиться, что каждое четное положительное целое число, найденное вами, соответствует гипотезе. Но никто еще не предложил убедительных доказательств того, что не существует четного положительного целого числа, которое не является суммой двух простых чисел. Почему? Потому что четных чисел бесконечное множество и доказывать верность гипотезы для каждого из них по отдельности невозможно. Необходимо общее доказательство, справедливое для всех возможных четных чисел до бесконечности. Поэтому незатейливое, но изящное и с виду верное утверждение — любое четное число не меньше четырех можно представить в виде суммы двух простых чисел — по сей день всего лишь гипотеза, но никак не чистая теорема, с помощью которой можно строить другие теоремы.

В этом заключается, как пояснила Лила, высокая ответственность математики. Научные доказательства основываются на многочисленных наблюдениях, совокупность которых служит, казалось бы, неоспоримым свидетельством в пользу той или иной гипотезы, и тем не менее научные теории не абсолютны. Они подвержены изменениям. Стоит появиться новому факту, противоречащему признанной теории, как теория вылетает в трубу. Когда дело касается науки, сомнения в определенной степени неизбежны.

С математикой не так. Математическая теория обязана иметь абсолютное доказательство. Если теория доказана, она справедлива всегда, и развитие математических знаний бессильно ее изменить. Это значит, что математики в данном смысле взыскательнее кого бы то ни было. Взять, к примеру, теорему Пифагора, которая занимает львиную долю всего курса геометрии шестого класса каждой школы. Китайцы и египтяне уже тысячелетиями применяли положения этой закономерности, когда Пифагор наконец доказал ее, приблизительно за 500 лет до Рождества Христова. Сегодня, две с половиной тысячи лет спустя, она все еще верна, и будет верна всегда. Человечество может не сомневаться: в прямоугольном треугольнике квадрат длины гипотенузы вечно будет равен сумме квадратов длин катетов.

Восемнадцать лет тому назад одна мысль прочно засела у меня в голове: я знала, кто убил Лилу. И за восемнадцать лет я сроднилась с этой мыслью. Встреча с Мак-Коннелом все перевернула. Он ушел и оставил меня один на один с дилеммой. Я могу поверить ему, и тогда сложившаяся история моей жизни рассыплется на части. «Что есть жизнь, как не сборник историй?» — говаривал Торп. Рассказанную им, Торпом, историю Лилиной смерти я принимала за истину; его, Торпа, глазами смотрела на белый свет всю свою сознательную жизнь. Поверить Мак-Коннелу значило также согласиться с тем, что мне никогда не узнать, кто убил Лилу, что человек, совершивший это преступление, одурачил всех и остался безнаказанным. А можно по-прежнему верить Торпу. Сестра и в этом случае оставалась неотомщенной, но по крайней мере существовал ответ — ответ более или менее разумный; история имела начало, продолжение и финал.

Одиннадцать

На следующий день я прокрутила в голове вчерашние события: встреча в кафе, дорога до отеля, ночной разговор в номере. В ярком утреннем свете прошедшая ночь приобрела расплывчатую неопределенность сна. Я заглянула на полку шкафа, где держала ром, в глубине души надеясь обнаружить непочатую бутылку и чистые стаканы, но бутылка была наполовину пуста, на донышке стаканов золотилась янтарная пленка, а на белых плитках пола можно было различить следы огромных башмаков Мак-Коннела.

Завтракала я внизу, с Хосе и его женой, — крепкий кофе, жареные бобы и мягчайшие, еще теплые маисовые лепешки. Хосе не спрашивал, кто был у меня ночью, но они с женой оба смотрели на меня как-то не так. Вместо обычной дружелюбной болтовни — молчание. Мне было неловко. Похоже, пустив к себе ночью мужчину, я их сильно разочаровала, от меня они такого не ожидали и были неприятно удивлены.

В половине десятого за мной заехала машина, чтобы отвезти на плантацию Хесуса. Двадцать пять километров тряской проселочной дороги; утреннее солнце жарит во все окна; водитель курит одну сигарету за другой и что-то мурлычет себе под нос, поглядывая на меня в зеркало заднего обзора. На сиденье, у меня под боком, — сумка с кошельком, парой сувенирчиков и моим дегустационным журналом. Это толстая, истрепанная амбарная книга в коленкоровом переплете, куда я записывала свои впечатления от разных сортов кофе. С той поры, как я стала дегустатором, журнал путешествовал со мной по всему свету, мы с ним побывали в Эфиопии, Йемене, Уганде, в Бразилии и Колумбии, в Коста-Рике, на Ямайке и Яве, в Новой Гвинее. Для меня он был своего рода дневником, только вместо людей и событий он был набит подробными описаниями запаха и консистенции, баланса кислоты и сахара. Словарь кофейного дегустатора разнообразен, как сами сорта кофе, мне по душе его бесхитростная поэтичность. Так, можно назвать вкус сладким и уточнить — пикантный, резковатый, мягкий или изысканный, а кислый кофе может быть острым, терпким или с резким привкусом. Запах бывает сдержанным, приторным или растительным, который, в свою очередь, может обладать цветочными, фруктовыми или травянистыми нотами. Во фруктовом аромате можно различить цитрусовые или ягодные оттенки, а в травянистом — чесночные или бобовые. Большинство людей, глотая утром свою чашку кофе, не замечают луковых, чесночных или огуречных тонов, характерных для травянистого кофе, или кедрового и перечного аромата пряных сортов. Для меня же главное удовольствие от чашки кофе — в этом тончайшем разнообразии оттенков.