Река на север - Михаил Белозеров

Напротив остановки собралась толпа — машина сбила мальчика. Из-под простыни виднелась распростертая рука. Мимо равнодушно несся транспортный поток. Позже он встретил молодую женщину в трауре — продавщицу из ближайшего мини-маркета. Следователь с бумагами в руках опрашивал свидетелей.

Когда садился в автобус, заметил, что где-то позади, в толпе, мелькали растерянные глаза господина-без цилиндра. Любопытство подвело. Бежал следом по шоссе, нелепо размахивая руками, как человек, который способен только бегать в ларек исключительно за кружкой пива, — подавал водителю знаки. Где их учили так работать? Как мальчишка, показал язык. На этот раз оставил с носом. Правда, не надолго. Встретились перед офисом господина Ли Цоя, где он, затравленный собственным усердием, поджидал его. Сделал вид, что не узнал, чтобы не расстраивать личного соглядата.

Напротив офиса сотни полторы человек из "истинных уравнителей" протестовали против жидо-масонской лиги. Над толпой торчали рукотворные плакаты, и женские головы выкрикивали: "Хлеба и зрелищ!", "Граница — Днепр! Граница — Днепр!" Старушки косо держали портреты вождей. Двое трудников с черными глазницами развернули плакат "Да здравствует труд слепых!". Не хватало энтузиазма Эжена Потье[24]. 

Операторы телевидения снимали. Репортеры вяло щелкали фотоаппаратами. Кого теперь заклеймят? Премьер-министра из калачного ряда, сбежавшего за границу?

III.

Господин Ли Цой отказал через секретаршу.

Иванов, полный недоумения, спросил:

— К-как он сказал?

— Сказал, что вы ему не нужны.

— Совсем? — глупо переспросил он.

Через два месяца переговоров — кто теперь поймет, что у них с утра на уме.

Секретарша, две тонюсенькие ножки из-под платьица и испуганно-затравленные глаза, ответила с понижением в тоне:

— Проект не одобрен... в принципе...

Словно запиналась от смущения.

— Можно, я с ним поговорю, — предпринял попытку Иванов и вдруг почувствовал, как сквозь замочную скважину за ним наблюдают. Дергающийся, как паралитик, зрачок, и явно налегающее с той стороны петушиное тело (язва или застарелый колит?) с галстуком в синюю диагоналевую полоску на куриной шее. Пиджачки, призванные скрывать тщедушность.

От неожиданности и удивления он запнулся и произнес: "Здравствуйте, господин Ли Цой..."

Глаз в скважине уставился с пристальностью микроскопа, выискивая недоумение на лице Иванова. Ресницы сглатывали крокодиловую слезу. Воровской чуб прикрывал узкий лобик.

Секретарша, невольно оглянувшись, пошла пятнами и отчего-то принялась одергивать юбку.

Разве мог он чем-то помочь, одарить парой колготок, лечь в постель, оградить, осчастливить на том языке, который безоговорочно понимается большинством слабой половины. Заставить бежать от всех неурядиц. Быть защитником и повелителем. Господи, почему мир устроен так, что некоторым это нравится?

Иванов, наклонившись и скосив глаза на замочную скважину, спросил:

— Не падал с лестницы? Не бился в корчах? Может, вызвать психиатричку?

Не выдержал, съязвил с умным видом. Вогнал занозу удовольствия и подергал под брызги сукровицы, мстя за дурацкую ситуацию. Попробовал бы тот вылезти!

Девушка только моргала ресницами. Стоило надавить, и она бы ответила сквозь ужас и слезы о промятом диване в кабинете господина Ли Цоя и о потом заработанных гривнах. Единственный туалет в конце коридора, где только холодная вода из-под крана, и запасные трусики в ящике стола. Мирок, расчерченный на черное и белое сразу после школьной скамьи.

Из-под двери в угол комнаты вдруг потекла лужа; и Иванов, невольно проследив взглядом, увидел в углу швабру и тряпку в ведре. Ничего не сказав, вышел.

Надо было пожалеть милую девочку. Смешно быть доброхотом, когда тебя принуждают обстоятельства, от которых ты зависишь точно так же, как и все другие.

Когда он проходил по коридору, господин-без цилиндра сделал вид, что смотрит телевизор. Президент-Мэр, кандидат в лорды-протекторы, как раз ратовал за отпуск цен и освобождение крестьян от дорожных налогов, впрочем, плата за мосты осталась прежней. Цеха распускались и переводились в артели, рабочие, ввиду малочисленности, получали статус граждан пятого сословия и лишались права передвижения.

Охранники, как и вчера, не отрывались от экрана — им нечего было страшиться.

Телевизионщиков и репортеров уже не было, а полиция оттесняла уравнителей в переулок. Плакаты уже не колыхались над головами; и оттуда неслись звуки большой упирающейся коровы.

На обратном пути заметил еще в троллейбусе... Вышел следом бездумно, на одной рефлексии подсмотреть... Не часто с ним такое случалось. От неожиданности растерялся, и во рту пересохло. Еще раз живой увидеть Гану — много бы он за это отдал. Такая женщина будила в нем желание. Стоило ей пройти рядом, как он долго не мог забыть ее. От нахлынувшей волны в голове даже зазвенело. Выглядел идиотом: несколько раз толкали, оглядывались почти враждебно. Пришлось делать вид, что завязывает шнурки или освобождается от действительно впившегося в подошву гвоздя. Автоматически выхватил из толпы лицо известного артиста и рядом — блондинку с нервными, порочными чертами: капризно изогнутый рот и жесткие глаза пустышки. Волосы у артиста в реальности оказались рыжеватыми.

Шел следом за той, которая напомнила Гану, таясь, спустился в метро и только у турникетов вспомнил, что у него кончились деньги. Женщина уже смешалась с толпой. Но ему повезло: ее окликнули, и вот она уже разговаривала с приятельницей. Подобрался ближе, словно рассматривая взятый с лотка журнал, жадно наблюдал и почти отчаялся увидеть, как она снова сделал так: улыбнулась, как Гана тогда, у школы, с портфелем в руках (Сашка дергал за рукав и вздыхал, как тюлень), как утром после душа, как на простынях под лунным светом — встряхнула жесткими короткими волосами, оборотив к собеседнице внимательное лицо, и все: от уголков глаз до большеватого рта пришло в движение, поменяв строгое выражение на самое дружеское, и он вспомнил, что это было тоже — ее привычкой, которую он боялся распознать в ком-нибудь другом, узнавать по частям в самых разных людях — все равно что еще раз очутиться в покатых горах, где они однажды провели целый отпуск среди елей и где он сделал ей предложение — тогда он, не знавший Петрарки, слабый противник, не чета нынешнему, — лишь похожий на того сорокалетнего, от которого предпочел независимость. Но Гана, но Гана...

Он услышал, как она ответила, но это уже была не она, а просто незнакомая женщина:

— Ну что ты! Разве так можно?! Мужчины слабы. Это для них всегда бывает неожиданностью... Однажды оказывается, что им что-то мешает комфортно существовать, они как малые дети — им надо привыкнуть к новому положению вещей. — Ее рот был слишком выразительным для таких фраз, она знала, о чем говорить, и в этом крылась сила таких разговоров.

— Кто же об этом думает... — раздраженно ответила слишком нервная приятельница, — ...на седьмом месяце... — Она дернула загорелым плечиком с тонкой белой лямкой.

Раздираемая противоречиями красавица с обложки любого журнала, которую не красила беременность, — чуть-чуть вульгарна, чуть-чуть цинична, в меру того, что давал город.

— Дело даже не в ребенке. Я устала. Я просто хочу знать, что такое деньги. Понимаешь, просто деньги! Я хочу почувствовать, что это такое!

Теперь незнакомке стало интересно:

— А что же он?

Иванов сразу понял. Он понял, что она копнет глубже. Она была дальновидной. Он ее не порицал. Он сам занимался этим.

— Ты наивна, как мой папа. С ума можно сойти! Если бы ты знала, как мне надоела личная жизнь. — Красавица поправила платье на большом животе.

— Как это? — удивленно спросила незнакомка.

— Да так! Думаешь, он терпеть будет... вечно я недое... хожу.

Теперь было видно, что приятельница просто злится.

— Ну ладно, — успокоила ее незнакомка, — роди ему ребенка, и никуда он не денется.

Женская фраза, полная цинизма, в ее устах прозвучала кощунственно, не оставляя места интерпретации, подтверждая беспринципность материального начала. Переменив разговор, она узнала то, чего хотела, и они прошли турникеты и спустились вниз. Напоследок он еще раз разглядел блестящий чуб коротко стриженных черных волос. Его первая жена стриглась точно так же. Иногда ему было достаточно просто фигуры издали, чтобы заслонить картинку морга и жестяных столов.

Искать столько лет одно и то же во всех других женщинах. Ловить знакомые черты. Узнавать по походке. Такое с ним случалось два-три раза в год. Перед этим он чувствовал себя таким пустым — пустее не бывает. Пожалуй, и писать он начал из-за этого. Иногда ему казалось, что он настолько близок к разгадке, что пугался, пока не понял: все его находки — всего лишь восприятие памяти — как ночь и день, вразрез третьим потоком, — противоборство с самим собой — и это стало его палочкой-выручалочкой, наверное, потому что он был так сделан. С тех пор у него появился слишком весомый аргумент — верить самому себе, чтобы не доверять окружающему. Фрейд в данном случае оказался не прав, потому что жизнь по Фрейду — все равно что удовлетворяться чужим рационализмом.