Доля правды - Зигмунт Милошевский

— Десять.

— Я ведь говорил…

Ни одна мышца не дрогнула на лице Шацкого, он набрал номер телефона и одновременно вытащил из ящика стола формуляр для предъявления обвинений.

— Говорит Шацкий, с инспектором Вильчуром, будьте добры.

Будник протянул руку и дал отбой.

— В понедельник.

— Почему вы лгали?

Будник сделал неопределенный жест, словно хотел пожать плечами, но не хватило силы. Шацкий придвинул к себе протокол и щелкнул авторучкой.

— Слушаю.

— Меняю свои показания. Последний раз свою жену, Эльжбету, я видел в Пасхальный понедельник около двух часов дня. Расстались мы в обиде друг на друга, повздорили из-за наших планов, она утверждала, что время идет, мы становимся старше, и, если хотим осуществить наши мечты о центре, нам надо наконец сделать первые шаги. Я предпочитал подождать до будущего года, до выборов в местное самоуправление, я собирался баллотироваться на бургомистра, и, если б удалось, все оказалось бы гораздо проще. Потом, как это бывает в ссоре, посыпались взаимные упреки. Она упрекала меня в том, что я все откладываю на потом, что занимаюсь демагогией не только на работе, но и дома. Я ее — в том, что она витает в облаках, думает, что достаточно захотеть и всё тебе поднесут на блюдечке. Мы кричали и оскорбляли друг друга. Господи, как вспомню, что моими последними словами были: «Забирай свою тощую задницу и возвращайся в свой Краков…», — Будник тихонько зарыдал.

Шацкий ждал, покуда тот успокоится. Ему захотелось курить.

— Напоследок она взяла куртку и молча вышла. Я не побежал за ней, не стал искать, я был зол. Я не хотел извиняться, не хотел каяться, я хотел остаться один. У нее масса знакомых, и я подозревал, что она пошла к Барбаре Соберай. Я не созванивался с ней ни в понедельник, ни во вторник. Я читал, смотрел телевизор, пил пиво. Во вторник вечером мне уже стало тоскливо, фильм с Редфордом был неплохой, но смотреть его одному казалось как-то досадно. Гордость не позволила мне позвонить ей вечером, я подумал, утром пойду к Барбаре Соберай или позвоню ей. Все эти факты я утаил, поскольку испугался, что ссора и тот факт, что я ее не искал, будут восприняты следственными органами не лучшим образом, и всю вину припишут мне.

— А вам не пришло в голову, что эти факты могут иметь значение для следствия? Найти убийцу — для вас не суть важно?

Будник снова как-то странно пожал плечами.

— Нет. Теперь для меня все неважно.

Шацкий дал ему прочесть протокол, а сам размышлял, задержать его или нет. Обычно в подобных ситуациях он прислушивался к голосу интуиции. Но тут его внутренний компас оплошал. Будник был политиком, провинциальным, но политиком, то есть профессиональным лжецом и темнилой. И Шацкий был уверен, что по каким-то соображениям, о которых он, по-видимому, еще узнает, тот не сказал ему всей правды. Тем не менее горе его казалось неподдельным. У Шацкого было немало возможностей наблюдать разные эмоции — и полное самозабвения отчаяние из-за невосполнимой утраты, и полное страха отчаяние убийцы, — и он научился их различать.

Шацкий вытащил из ящика папку с фотографиями и в протоколе предъявления предмета для опознания заполнил шапку.

— Вы когда-нибудь видели этот инструмент?

При виде снимка бритвы-мачете Будник побледнел, а Шацкий изумился, как такое возможно при его и без того меловом цвете лица.

— Неужели это…

— Ответьте на вопрос.

— Нет, я никогда не видел такого инструмента.

— Знаете ли вы, для чего он служит?

— Не имею понятия.

Ближе к шести вечера в солнечном свете наконец-то появилась теплая нотка — робкий признак весны. Прокурор Теодор Шацкий, подставив лицо солнцу, пил колу из банки.

После допроса Будника он встретился с Вильчуром и попросил разыскать всех, кто мог бы их видеть на Пасху. В костеле, на прогулке, в закусочной. Нужно подтвердить каждую деталь показаний, допросить каждого знакомого. Кузнецов, услышав половину таких распоряжений, давно бы пришел в бешенство, а инспектор Вильчур только кивал своей высушенной головой; в черном костюме он выглядел как смерть, принимающая заказ на жатву. Шацкий чувствовал себя неловко в присутствии старого полицейского.

Теперь, сидя на лавочке у здания полиции, он поджидал Соберай, чтобы вместе с ней выбраться на романтическую прогулку в сандомежскую больницу. Кстати, его сильно удивило, что у них есть своя лаборатория патоморфологии, он был уверен, что придется ехать в Кельцы или Тарнобжег.

Услышав клаксон, он лениво приоткрыл один глаз. Соберай махала ему из окна «опеля». Он вздохнул и неторопливо поднялся со скамейки.

— Я думал, мы пройдемся.

Почему так происходит: чем меньше дыра, тем чаще там ездят на машине?

— Сорок пять минут в одну сторону? Вряд ли бы мне захотелось. Даже с вами, пан прокурор.

«Да за сорок пять минут я до Опатова дойду, заглянув по дороге в каждую деревеньку», — уже крутилось на языке у Шацкого, но он молча сел в машину. Там пахло освежителями и автокосметикой, была она на ходу, надо полагать, не первый год, а выглядела так, будто только вчера выехала из салона. Пепельница пуста, из динамиков доносится легкий джаз, нигде ни крошек, ни бумажек. Выходит, детей нет. Но замужняя, окольцованная, лет этак тридцать пять. Не хотят? Или не могут?

— Почему Будники не могли иметь детей?

Она взглянула на него подозрительно. Машина двигалась по Мицкевича к выезду на Варшаву.

— Это он не мог, так ведь? — поторопил ее с ответом Шацкий.

— Правда. Почему вы спрашиваете?

— Печенкой чую. Не знаю, почему именно, но это существенно. Будник рассказывал об этом как бы мимоходом, с какой-то легкостью — так говорят мужчины, которые столько раз слышали, что это ничего не значит, что почти поверили.

Она посмотрела на него внимательно. Миновали здание суда.

— Мой муж тоже не может иметь детей. И я ему тоже повторяю, что это не имеет значения, что важно кое-что другое.

— Ой ли!

— Конечно, не в той степени.

Шацкий замолчал, проехали круговой перекресток, оставив позади современный костел — неприглядный, мрачный, гнетущий, который не вязался ни с городом, ни с окружением и был похож на груду красного кирпича — этакие врата в ад.

— А у меня одиннадцатилетняя дочь. Живет в Варшаве с мамой. Мне кажется, она с каждым днем все больше отдаляется от меня.

— И все равно я вам завидую.

Шацкий ничего не сказал, он ожидал чего угодно, только не такого разговора. Доехали до кольцевой дороги (вот уж и впрямь громкое название!) и свернули к Висле.

— Мы с вами начали не лучшим образом, — произнесла Соберай, не отрывая взгляда от дороги. Шацкий тоже не смотрел на собеседницу. — Я вчера об этом думала, мы — пленники стереотипов. Я для вас — глупая провинциалка, вы для меня — самонадеянный нахал из Варшавы. Можно, конечно, и дальше играть в эти игры, но только мне на самом деле хочется найти убийцу Эли.

Она съехала с кольцевой в боковую улочку и остановилась возле большого здания больницы в форме буквы «Г», шесть этажей, восьмидесятые годы. Лучше, чем он предполагал.

— Можете смеяться, мол, захолустная экзальтация, но Эля отличалась от других. Она была ярче, чище, не чета остальным — это трудно объяснить. Я знала ее, знала всех, кто ее знал, знаю наш город даже лучше, чем хотелось бы. А вы, ну что ж, не буду темнить, мне известно, сколько раз вам предлагали перейти в окружную или в апелляционную прокуратуру, какую предсказывали карьеру. Известны ваши дела, известны и легенды об убеленном сединами Теодоре Шацком — рыцаре Фемиды.

Они наконец-то взглянули друг на друга. Шацкий протянул руку, Соберай деликатно ее пожала.

— Теодор.

— Баська.

— Ты запарковалась на месте для инвалидов.

Из бокового кармана дверцы Соберай вынула табличку с голубым логотипом человечка в коляске и положила на приборный щиток.

— Сердце. Два инфаркта. Скорее всего, я бы и так не смогла родить.

— Вот бы где поселиться Артуру Жмиевскому[26], — заметил Шацкий, осматривая чистенькое приемное отделение сандомежской больницы. — Мог бы ездить на велосипеде из своего прихода прямиком до Лесной Гуры.

— Он здесь бывает, — отозвалась Соберай, спускаясь вместе с Шацким по лестнице в подвал. — Когда снимали «Отца Матеуша», он так наклюкался, что не обошлось без госпитализации. Нужно было выровнять уровень электролитов в крови. Об этом все знают, ты что, не слышал?

Он сделал рукой неопределенный жест. Что сказать? Что не слышал, потому что не общался с людьми, потому что в одиночестве переживал депрессию? Шацкий перевел разговор на больницу. Он и вправду был удивлен — ожидал увидеть заплесневелые старые корпуса, а тут пусть и чувствовались восьмидесятые годы, но внутри все было совсем неплохо. Скромно, мило, врачи улыбаются, сестрички молоденькие — можно подумать, что снимают рекламный ролик для Национального фонда здравоохранения. Даже зал для вскрытий не вызывал отвращения. По сравнению с варшавским заваленным трупами моргом сандомежский выглядел примерно как пансионат по сравнению с бараком в исправительно-трудовом лагере. На одном из столов лежало алебастровое тело Эльжбеты Будниковой.