Любовь: история в пяти фантазиях - Барбара Розенвейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однако в XXI веке стремление к автономии может перевесить радость обретения «второго я». В цикле неаполитанских романов Элены Ферранте изображены подруги детства Лену и Лила, в 1950‐х годах жившие в одном бедном районе и сохранившие свою привязанность в зрелом возрасте. Рассказчицей выступает Лену, которой уже за шестьдесят. Сюжет начинается с ряда дерзких поступков подруг в детском возрасте: Лила первая совершает нечто опасное, а Лену с «колотящимся сердцем» следует ее примеру. Но как только во время самого пугающего из их приключений Лила взяла Лену за руку, «этот жест изменил между нами все и навсегда»[51]. Девушки стали неразлучны, но в то же время были полной противоположностью друг другу, соперничая по любому — и малому, и большому — поводу. Лила унижала Лену своим блеском и дерзостью, а Лену восхищалась Лилой и стремилась наверстать упущенное. Обе девушки одновременно любили и ненавидели друг друга. Когда они уже повзрослели, Лила доверила Лену коробку со своими личными бумагами. Несмотря на строгий запрет прикасаться к ним, Лену прочла эти документы, запомнила некоторые отрывки и восхищалась ими, даже «чувствуя себя обманутой». В конце концов она «не смогла вынести чувства Лилы ко мне и во мне» и бросила коробку в реку Арно. Здесь перед нами действительно слияние двух душ, но для рассказчицы оно оказалось невыносимым.
* * *
Эми Джеллико, героиня упоминавшегося в начале этой главы сериала «Просветленная», воображала, что они с ее приятельницей Сэнди были лучшими подругами. «Друг, — сообщает голос Эми за кадром, — это человек, который действительно понимает тебя, видит тебя со всех сторон, может даже открыться тебе… Ты нашла себе подобную». Именно так выглядит фантазия о другом «я». Когда Эми и Сэнди встречаются в аэропорту, они крепко обнимаются, их руки и ноги сливаются как будто в танце, воплощая аристофановское представление об изначальном человеческом существе. Тем не менее в конце этого эпизода Эми признается Сэнди: «Ты едва ли знаешь меня… Есть вещи, которые ты никогда не узнаешь обо мне, и точно так же существует то, что я никогда не узнаю о тебе».
У Гомера идея единодушия была связана с совместными начинаниями — военной стратегией и ведением домашнего хозяйства. Подобно двум музыкантам в дуэте, друзья и супруги играли собственные партии, но в результате возникала гармония. Для Платона проблема власти была настолько ясна, что он представлял совершенное слияние в виде мифа. Однако у Аристотеля единодушие снова стало прикладным вопросом, пусть оно случалось редко и было чем-то чудесным: друзья выступали вторыми «я» прежде всего потому, что совместно развивали свои способности как разумные существа — таково определение добродетели у Аристотеля.
Эти представления задавали условия поиска «другого я» вплоть до времен Монтеня, хотя идея добродетели вскоре приобрела христианский характер. Кроме того, встречались и люди вроде Элоизы, имевшие собственный, очень личный взгляд на последствия «сходства в характере и заботах». Но когда благодаря трудам Юма и последующих философов христианское определение добродетели ушло из обихода, фантазии о «другом я» пришлось искать новые гавани. Похоже, что зеркальные нейроны делали и продолжают делать единодушие естественным фактом — наконец-то женщины встречаются с мужчинами на равных. Доведенное до крайности, зеркальное отражение, по-видимому, носит тотальный характер, означающий, что все что угодно — действия, намерения, цели и эмоции — могут ощущаться другим человеком. Но что в таком случае происходит с «я» другого? Даже Монтень, радуясь, что он был «одной душой в двух телах» с Ла Боэси, испытывал по этому поводу сомнения, прозвучавшие в работах, авторство которых приписывается его другу.
Так или иначе, зеркальные нейроны являются лишь одним из элементов нашей психологии — как наделенные волей человеческие существа, мы часто отказываемся следовать даже, казалось бы, научным законам, согласно которым функционирует мозг. Один таксист из Афганистана, потерявший ноги в результате взрыва бомбы, рассказывал, что многие насмехаются над ним: они не чувствуют утраты собственных ног (даже если их зеркальные нейроны, возможно, срабатывают, когда эти люди видят его) — напротив, они ощущают желание насмешливо указать на него пальцем[52]. Эми из «Просветленной» поначалу только кажется, что она находится на одной волне с Сэнди, но в конце она признает, что вся эта история была фарсом.
Аристофановский миф сохраняется и сегодня, не в последнюю очередь в буддийском обличье «близнецового пламени» — веры, что «в те времена, когда была создана Вселенная, каждый из нас обладал пламенем близости с другим человеком, с которым мы разделяли единую силу энергии»[53]. Фантазия о единодушии вырвана с корнем из изначально ограниченного чувства гармоничного согласия в общих начинаниях. Платон мимоходом предложил единодушие в качестве эгалитарного идеала, объединяющего граждан любого пола, но уже вскоре в римских и христианских кругах оно во многом превратилось в привилегию «клуба старых приятелей». Универсализированная в качестве «симпатии» Юмом и «сопереживания» некоторыми другими учеными, фантазия о единодушии сохраняется и сегодня. Учитывая ее историю, мы, возможно, к ней еще вернемся — но какого рода единодушие мы имеем в виду? Какого единодушия хотим?
Глава 2
Трансцендентность
