Тарковские. Отец и сын в зеркале судьбы - Паола Педиконе

Вот почему, оказавшись в декабре 1926-го в Ленинграде, он осмелился позвонить Федору Сологубу и поблагодарить за чудесные стихи. Некогда имя Сологуба гремело на всю Россию; его слава была не меньшей, чем слава Блока и Северянина. Публика млела от его завораживающе-музыкальных строк.

Лила, лила, лила, качалаДва темно-алые стекла.Белей лилей, алее лалаБела была ты и ала.

Или:

В тени косматой ели,Над шумною рекойКачает черт качелиМохнатою рукой.

Качает и смеется,Вперед, назад,Вперед, назад,Доска скрипит и гнется,О сук тяжелый третсяНатянутый канат.

Держусь, томлюсь, качаюсь,Вперед, назад,Вперед, назад,Хватаюсь и мотаюсь,И отвести стараюсьОт черта томный взгляд.

Над верхом темной елиХохочет голубой: —Попался на качели,Качайся, черт с тобой!

Но настали новые времена (Первая мировая, революция, Гражданская война, разруха, нэп), когда в моду вошла иная «громковещательная» поэзия, на фоне которой творения Сологуба казались замшело-старомодными. К поэту, так сказать, заросла народная тропа. Страдая от одиночества, он очень обрадовался звонку Тарковского с просьбой принять его.

В назначенный день Арсений пришел к старому поэту и от робости долго-долго молчал в темной прихожей, пока хозяин не спросил:

– Ну-с, молодой человек, с кем имею честь молчать?

Их разговор продлился до позднего вечера. Сначала Сологуб читал свои стихи, затем Тарковский рискнул показать мэтру свои поэтические опыты. Юношеские вирши Тарковского маститому поэту не понравились, и он прямо сказал гостю, что это очень плохие стихи. Впрочем, отметил несколько удачных строк и наказал не отчаиваться. Традиционный ответ, не сулящий сочинителю ни плохого, ни хорошего.

Смущенный Арсений каждые 15 минут порывался уйти, но Федор Кузьмич продержал его у себя с 12 часов дня почти до развода мостов и на прощание подарил свою книгу «Небо голубое».

Провожая юношу, Сологуб подал ему пальто; Тарковский застеснялся, на что мэтр остроумно заметил:

– Ничего-ничего, не стесняйтесь, я ведь делаю это не из подхалимства.[10]

Вопреки общему мнению, Сологуб показался Арсению добрым и сердечным человеком. Впрочем, еще Блок дал замечательное определение русского поэта:

Простим угрюмство! Разве это —Сокрытый двигатель его?Он весь – дитя добра и света,Он весь – свободы торжество.

Прощание с Прекрасной Дамой

Ленинград. 1939

В другой раз Тарковский попал в город на Неве в августе 1939 года, чтобы получить гонорар за переводы в ленинградском отделении Детгиза. Прямо с вокзала он явился в издательство и услышал, что деньги в кассе будут только на следующий день. Арсений поехал в гостиницу «Европейская», снял номер, принял горячую ванну и «провалился».

Очнулся он в Боткинской больнице, в холерных бараках. Страшная дифтерия. Запомнилось, что на соседней койке лежал композитор Дмитрий Шостакович.

Болезнь бы ла тяжелой и затяжной. Когда Тарковского в конце сентября наконец выписали – бледного и качающегося от слабости, – он вновь направился за гонораром. В издательстве любезно сообщили, что денег по-прежнему нет, и неизвестно, когда будут. Объяснили это тем, что немцы вступили в Польшу, Англия и Франция объявили войну Германии. Началась Вторая мировая. Правда, сердобольный бухгалтер издательства пообещал Тарковскому ежедневно выдавать на еду 25 рублей и платить за гостиницу все то время, пока он ждет гонорара.

Обессиленный, Тарковский вернулся в номер, лег на кровать, не раздеваясь. Арсений прожил в Ленинграде еще несколько недель. Однажды к нему пришел поэт Владимир Пяст, некогда близкий друг Александра Блока.

– Арсений Александрович, – сказал он прямо с порога, чуть растягивая гласные, – умерла Любовь Дмитриевна.[11] Пойдемте простимся.

В Ленинграде уже наступили ранние холода. Одет Тарковский был не по сезону – костюм и легкий плащ. Чувствовал себя плохо, но, конечно, пошел с Пястом.

Поцеловал мертвый лоб с бумажным венчиком, перекрестился. Выразил соболезнование родным. Когда стал откланиваться, мать Любови Дмитриевны сказала плачущим голосом:

– Вот когда Любочка была жива, все к ней ходили, а теперь всего пять человек пойдет за гробом.

Тарковский остался и пошел за гробом Прекрасной Дамы через весь город на кладбище, измученный, худой, замерзший, еле передвигая ноги.

Было холодно и ясно, с Невы короткими порывами налетал ветер. Небеса горели невероятно красным, кровавым, «блоковским» закатом. Путь на кладбище казался дорогой в преисподнюю.

Над могилой Любови Дмитриевны от Союза писателей краткую сухую речь сказал Всеволод Рождественский. По давней российской традиции не обошлось без скандала. Когда оратор произнес: «Сегодня мы хороним Любовь Дмитриевну Менделееву-Блок», вперед выбежал ее брат математик Иван Менделеев и закричал:

– Только Менделееву! Только Менделееву! Мы ее Блокам не отдадим!

Набежали тучи, посыпал мокрый снег. Гроб опустили в раскисшую могилу…

По возвращении с кладбища Пяст сказал Тарковскому:

– Арсений Александрович, посоветуйте, как мне быть?

– А что такое?

– Ко мне ходит женщина, и я никак не могу от нее избавиться.

– А что ей нужно?

– Ну, что-что! Что может быть нужно женщине от мужчины…

– Ну, так объяснитесь с ней, напишите письмо, наконец…

– Ха! Куда я ей напишу – на Ваганьково,[12] что ли?

Нарбут и Олеша

Москва. 1920-1960

Те, кто читал роман Валентина Катаева «Алмазный мой венец», конечно, помнят впечатляющую трагическую фигуру Колченогого и его соперника – Ключика, влюбленных в одну женщину – Ольгу Суок. Под именем Колченогого выведен Владимир Нарбут, под именем Ключика – Юрий Олеша. Арсений Тарковский хорошо знал обоих.

Нарбут, гетманский потомок, «ослабевший отросток могучих и жестоких людей» (определение Надежды Мандельштам) и в то же время блистательный поэт, акмеист, близкий друг Осипа Мандельштама и Анны Ахматовой, волей судеб в середине 1920-х годов возглавил издательство «ЗиФ» («Земля и фабрика»). Как и Тарковский, он был родом с Украины. В то время Арсений с незрелыми юношескими стихами, конечно, еще не мог претендовать на издание собственной поэтической книги. Нарбут «подкармливал» молодого стихотворца рецензиями «самотека» – рукописей, поступавших в издательство «с улицы», главным образом, от малообразованных графоманов. Некоторые пассажи из романов и поэм, которые Тарковский рецензировал, он запомнил на всю жизнь: «Поручик вскочил с дивана, полуобнаженный до самых икр». Или: «Когда наступают ненастные дни, на икрометанье выходят они». Или: «Пасылание фахтеру штоба дело была скора. Лямпочка перегорила – нову ставь завхоз Гаврила!»