Еретик - Иван Супек

Два юных клирика, выступавших на торжественной церемонии представления новому епископу в качестве учащихся несуществующей семинарии, выглянули из-за толстой античной колонны:

– Reverendissime! Reverendissimus praelatus…[24]

– Ш-ш, тише, Иван, озорники, тихо! – пытались урезонить их старшие, но упрямый паренек не позволил заткнуть себе рот. Он уже проворно проталкивался вперед, таща за руку другого, чуть поменьше и потоньше. А пробившись сквозь окружавшую архиепископа толпу, оба разом поклонились, и первый из них, видимо это его звали Иваном, повторив полный титул архиепископа, озлобленно произнес:

– Никто нас здесь ничему не учит.

– Никому до нас дела нет, – поддержал приятным звонким тенором другой, с нежным красивым лицом.

– Разве что заставляют воду таскать на свои поля, – угрюмо продолжал первый, рослый статный юноша.

– Что отнюдь не наилучшая подготовка к пастырскому служению, высокопреосвященный…

– А вовсе мужицкое занятие!

Смотрите-ка, бунтовщики! Смутьяны! Стакнулись и решили выступить на глазах у всех.

Возгласы возмущения, среди которых ясно различались ругательства, посыпались на смутьянов, которые, изложив свое дело, низко кланялись архиепископу. А тот не мог удержать улыбки, к вящему удовольствию прихожан, занимавших скрипучие галереи. Молодые бунтари в равной мере вызвали симпатии и вольномыслящего прелата, и горожан, ненавидевших сытых каноников и подневольный труд.

– Бездельники! – с презрением обрушился на семинаристов патер Игнаций. – Чему вас учить?

– Всему, что может помочь народу, – отрубил Иван.

– Философии, – смутился другой, Матей.

Архидьякон собора в вопросах воспитания разделял точку зрения иезуитов. Этих ослов надо учить палками, отнюдь не логикой. А капитул, использовавший силу своих юных питомцев для полива пересохших полей, не колеблясь, воспринял их протест как явное и неслыханное богохульство. В конце концов, чем эти зеленые юнцы могли засвидетельствовать свою преданность церкви? И каноник Петр постарался избавить архиепископа от напрасного труда, который, по всей вероятности, не уродится добрым плодом, поскольку чем ученее считается человек в этих краях, тем он распущеннее, а ученые титулы к тому ж подольют масла в огонь, да помимо всего прочего, в тесном городе для этого не найдется ни подходящего здания, ни учителей.

– Я предоставлю свой дворец семинарии. Я сам буду преподавать логику, математику, философию, физику, теологию этим вашим «ослам»! – пылко ответил архиепископ канонику и всем добронамеренным и мудрым мужам, хорошо знавшим свой край и нравы его обывателей.

Бормоча бессвязные слова благодарности под гневный ропот оскорбленных наставников, Иван вместе со своим товарищем упал к ногам архиепископа. И хотя подобные коленопреклонения неизменно вызывали у Марка Антония внутреннее отвращение, на сей раз сердце его не могло не дрогнуть при звуках мычания, издаваемого этой лишенной собственного названия скотиной, как высокоученые хронисты и провидуры окрестили наследников разбитого Хорватского королевства. От высокомерия, влекущего за собой грабежи и разбой, прежде всего следовало оберегать свое древнее право и человеческую сущность; грамотность становилась надежным щитом в эту эпоху, когда всяческие претензии и привилегии опирались на весьма неясные документы и Священное писание. Логика трактатов иногда оказывалась более губительной, нежели пушечная пальба. Попав в разрушенную столицу, Марк Антоний будет подпирать ее свод колоннами разума. Здесь все должно пойти по-иному, чем в сельской епархии, где он понапрасну тратил время, разъезжая между Веной, Венецией и Ватиканом. Сплит находился на значительно большем расстоянии от этих столиц, но зато он сам, Доминис, стоял ближе к наследию некогда существовавшего государства. Удаленность города от соперничающих между собой великанов и выгодное его положение на Адриатике, собственно, и побуждали к восстановлению прежнего разбитого целого. Если митра предстоятеля Далмации и Хорватии не много значила за стенами собора святого Дуйма[25] и уж вовсе ничего – в Вене, Венеции и Риме, то носителя ее одолевали великие планы. Первым делом, размышлял Доминис, надобно создать здесь современное учебное заведение, которое привлечет учеников со всей Хорватии да, пожалуй, и из более далеких краев. Ведь ему, рожденному на острове Раб, как и многим другим уроженцам захолустных приморско-далматинских провинций, тоже пришлось поступить в Лоретан, где иезуиты воспитали из них фанатиков, которые своим безусловным повиновением должны были еще более успешно исполнять обязанности стражей на предмостье церкви. Именно здесь, на этом мысу, следует воздвигнуть маяк духа, чтобы предотвратить отлив молодежи в чужие и пагубные русла – этим надеялся Доминис завоевать симпатии своей невежественной общины.

– Почему бы мне не делать здесь то же, что я делал зa морем?! Ведь самые одаренные студенты останутся рядом со мной в качестве воспитателей новых поколений. Не пройдет и десятилетия, вы увидите, как в бывшем дворце Диоклетиана возникнет академия!

Подобное заявление повергло в ужас весь капитул во главе с архидьяконом. Академия?! От этого пахло язычеством, это сулило опасности. И хотя местные аббаты посвящали значительно меньше времени занятиям абстрактной схоластикой, нежели сбору бенефиций, тем не менее кое-что им довелось познать из Аристотеля и выдумок неоплатоников; да и само это название показалось им апокрифическим. Каноник Петр полагал, что создание академии слишком обременит епархию, а попа Дивьяна поразило возможное появление стольких мудрецов. К чему они тут, когда старому священнику едва удается себе кость разыскать? Поглощенное погоней за бенефициями священство оказалось единодушным в своем угрюмом ропоте: по его мнению, просветительские выдумки архиепископа абсолютно не нужны народу, и без того склонному к излишним мудрствованиям, ему сперва надобно покрепче вбить в голову уважение к отцам церкви, начиная от папы и кончая последним капелланом в Загорье; и единственным здесь настоящим средством воспитания остается острый кол и пуля, аминь! Однако из общего хора выделялось несколько голосов. Богатый купец Иван Капогроссо, сидевший на верхней галерее, предложил внести свою скромную лепту на академию, и его поддержали прочие купцы и ремесленники. Предприимчивые горожане жаждали мира с могучими соседями и охотнее поместили бы часть своих доходов в предприятия, связанные с воспитанием разума, чем отдавать их на содержание вооруженных наемников.

– Трусы, – кричал им со своего места на скамьях для аристократов дворянин по имени Яков, – трусы! Вы опять станете продавать нас турецкому паше, как при осаде Клиса!..

Эти слова вызвали вихрь возмущения на галерее. Посреди оглушительного шума с передней скамьи поднялся изможденный человек. Вытягивая вверх правую руку, он призывал к спокойствию, в то время как его соседи успокаивали разбушевавшегося Якова.

– Тише… тише… Доктор Альберти[26] хочет говорить.

В этих восклицаниях звучало уважение, которым доктор явно пользовался и на скамьях аристократии, и на галереях для простолюдинов. Подождав, пока установится тишина, доктор заговорил, задыхаясь и заикаясь от волнения.

– Высокопреосвященный! Высокочтимый де Доминис! Ты прибыл сюда из богатого и развращенного мира, где процветают академии, но где одновременно пылают костры. В один прекрасный день обитающие но ту сторону моря пожалеют, что пробудили демонов любопытства, которые ведут в геенну огненную, господи, помилуй нас! Может ли ваша ученость гарантировать, что дьявольские сомнения не проникнут и к нам? Здесь, у самой черты, куда подступили страшные османы, мы уцелели лишь благодаря несокрушимой вере и героическому самопожертвованию. Продолжай утверждать именно это, предстоятель! Такую веру и такое геройство…

Доминис изумленно смотрел па возбужденного оратора, стоявшего перед ним. Доктор словно бы даже перестал заикаться, хотя и трепетал всем телом, точно тростинка на ветру, взгляд его пылал, а сам он на глазах таял от жара своих звонких слов. Блистательный стилист! Это вынужден был признать бывший преподаватель из Вероны. Тщательно отточенные фразы, произнесенные с искренним волнением, покоряли слушателей, и, воспламеняясь от их восторга, доктор с еще большей яростью наскакивал на прославленного гуманиста.

– Мы не такие уж невежды, монсеньор, голодранцы и бродяги… как это кажется вашей высокоучености! Град сей существует издавна, подобно Венеции, и был он некогда могущественнее повелительницы Адриатики, в давние времена принадлежа короне Звонимира.[27] Довольно читают у нас, и многие добрые книги переведены на наш пастуший язык, который обладает своим собственным стилем и грамматикой, а поэтическое слово наше – хотя бы Марка Марулича[28] – слышно было далеко.