Газета Завтра 798 (62 2009) - Газета Завтра

— Иван, у тебя есть что почитать? — прервал мои раздумья Алексей Шерстобитов.

— Полный баул. Архив русской революции, потом…

— Это который в двенадцати томах?

— Да, — удивленно протянул я. Подкованность нового собеседника произвела впечатление. — Еще трехтомник Троцкого "История русской революции", ну, и всякого разного по мелочам.

— Ух, ты! — обрадовался Шерстобитов, потирая руки. — Если позволишь, начну с Троцкого.

— Конечно. Так это твоя библиотека? — кивнул я на залежи научно-популярной периодики.

— Моя. Но книги с воли больше не пускают, а здешнюю литературу всю проштудировал. Единственное, что осталось, — подписные журналы.

— Что за беда?- спросил я.

— В основном 105-я и 210-я, остальные — мелочевка.

— На сколько рассчитываешь?

— У меня явка с повинной. По первому суду, думаю, больше десяти не дадут. По второму, — Алексей осекся, прищурился и вздохнул, — короче, за все про все надеюсь в четырнадцать уложиться.

— Постой, так это ты Леша Солдат? — выпалил я, до конца не веря, что передо мной самый легендарный киллер в России, началом громкой карьеры которого стало убийство Отари Квантришвили.

— Ну, да, — Алексей как-то неуверенно кивнул и застенчиво улыбнулся.

Однако застенчивость и улыбчивость отражали лишь полный контроль над эмоциями, идеальные нервы, но никак не распространялись на характер. Его лицо, движения, манеры, словно обмотка высоковольтных проводов, скрывающая разряд от взгляда и соприкосновения. О характере его можно лишь догадываться, примеряя к портрету Солдата отрывочно известные штрихи боевой биографии. Игра? Фальшь? Пожалуй, легче сфальшивить "Собачий вальс" "Лунной сонатой", чем изображать интеллект, эрудицию и воспитание при их отсутствии. Игру или фальшь могли бы выдать глаза. Но у Солдата исключительно прозрачный взгляд без лживой щербинки, без взбаламученной мути или сальности.

— Судить будут присяжные? — спросить в этот момент больше ничего не пришло на ум.

— Да, подельники попросили.

— А сам?

— Мне в принципе без разницы. Я в полных раскладах, явка с повинной.

— Неужели сам пришел?

— Нет, приняли. За явку с повинной гараж с арсеналом сдал. Хотя, по правде сказать, устал я бегать. Живешь, словно за ноги подвешенный. Только в тюрьме нервы на место встали. Спокойнее как-то здесь. Никуда из нее не денешься и ничего от тебя не зависит. Спи. Читай. Восполняй пробелы образования.

— Мне рассказывали, как ты Гусятинского завалил.

— Гришу… Думал разом решить все проблемы, не вышло, — Алексей вздохнул, заливая чай подоспевшим кипятком. — Гриша Гусятинский стал во главе ореховских, я подчинялся непосредственно ему. Выбора у меня не было. Наши главшпаны людей и друг друга убивали за грубо сказанное слово, за косой взгляд. Эта бессмысленная кровавая баня была не по мне. Я тогда прямо сказал Грише, что хочу отскочить. Он рассмеялся, сказал, что это невозможно, надо работать дальше, иначе семью пустят под молотки. Гусятинский в 95-м в Киеве базировался, охрана человек двадцать, как ни крути, желающих его замочить — очередь. Ну, я вручил тестю семью на сохранение, чтоб увез подальше, а сам в Киев с винтовкой. Снять Гришу можно было только из соседнего дома, под очень неудобным углом, почти вертикально, через стеклопакет. В общем, справился.

— Из чего стрелял?

— Из мелкашки.

— Слушай, — я вспомнил покушение на отца тринадцатилетней давности. Дырка в оконном стекле до сих пор оставалась памятью о том дне. — А от чего зависит размер пулевого отверстия в стекле?

— От мощности пули. Чем меньше мощность, тем больше дырка. Если отверстие с пятак, значит, пуля шла на излете.

— Квантришвили — тоже из мелкашки?

— Из мелкашки, двумя выстрелами на излете, расстояние было приличное.

— Ну, завалил ты Гусятинского, почему не соскочил?

— Соскочишь там. После Гриши группировку подмяли под себя братья Пылевы. Они меня прижали уже и семьей, и Гусятинским. Чертов круг…

— Работа-то сдельной была?

— Хе-хе, — Шерстобитов почесал затылок. — Зарплата 70 тысяч долларов в месяц. Плюс премиальные за.., но обычно не больше оклада.

— Не слабо, да еще в девяностые. Сейчас за что будут судить?

— За взрыв в кафе со случайными жертвами, за подрыв автосервиса и покушение на Таранцева.

— Кафешку-то с сервисом зачем?

— 97-й год, заказов не было, а зарплата шла. Вот и пришлось изображать суету, чтобы деньги оправдать. В кафе на Щелковском шоссе хотели измайловских потрепать, была информация, что сходка там будет. Заложили под столиком устройство с таймером.

— Ну, и?

— Под раздачу гражданские попали, — Алексей прикусил губу. — Одну девчонку убило, другой глаз выбило и официантку посекло.

— А в сервисе?

— Обошлось, просто стенку обрушило.

— Таранцев позже был?

— Ага, два года спустя. Двадцать второго июня девяносто девятого…

Тома уголовного дела — чтиво сокровенное, обычно его стараются оберегать от посторонних глаз, ведь там изнанка биографии, обильно замаранная местами где кровью, где подлостью, где жадностью, где прочей человеческой гнилью. Шерстобитов и здесь удивил, без стеснения предложив почитать его собрание сочинений. Десятки имен, погремух, эпизоды бандитских девяностых… Здесь же вскользь упоминалось офицерское прошлое Шерстобитова с награждением орденом Мужества.

— Слышь, Алексей, ты Афган застал?

— В смысле? — насторожился Солдат.

— Орден-то за что дали?

— А, орден, — протянул Шерстобитов. — Да, было дело…

Солдат оказался приятным собеседником, азартным рассказчиком. На тюрьме откровенничать не принято, любопытство не в почете, на лишние вопросы обычно отвечают косыми взглядами. Душа, как роза — от паразитов спасается шипами. Алексей же с охотой предавался воспоминаниям, с равнодушием патологоанатома, без намека на сожаление и бахвальство. Его откровенность не сопровождалась даже тенью сожаления, надгробные плиты, из которых были вымощены его девяностые, он не цементировал цинизмом. Между ними живым изумрудом сочной кладбищенской травы сверкала семья Солдата. Алексей писал домой каждый день и почти каждый день получал письмо или открытку от жены. Как-то Леша с гордостью показал домашние фотографии. Дочь трех лет, сын — шестнадцати. Больше всего было снимков супруги — красивой, породисто яркой, с открытым, выразительным, но уставшим лицом, что однако лишь подчеркивало ее обворожительность.

— Сколько ей? — спросил я, любуясь фотографией.

— Тридцать два.

— А тебе?

— Сорок.

— Чем занимается?

— Журналистикой.

— Как держится?

— Молодцом. Она умница, — что-то дрогнуло в лице Солдата.

— А это что за пейзаж? — ткнул я в фотографию с одинокой почерневшей банькой на фоне мачтового сосняка и бирюзовой заводи.

— Я местечко это незадолго до посадки купил. Не успел построиться.

— Далеко?

— Триста от Москвы, на Волге, — в глазах Алексея впервые блеснула надежда — путеводная звезда предстоящего длинного тернистого пути.

Жена, дети да банька в разливе — призрачное, жгучее, желанное счастье Лёши Солдата…

Продолжение следует

Анна Серафимова ЖИЛИ-БЫЛИ

Волк взывал: "Овцы, мы с вами млекопитающие! Из мяса из костей, но не похожи на людей! С молоком матери мы впитали уважение к таким же млекопитающим, как и мы".

Задравши овцу, подошедшую поцеловаться по-братски в день единения, волк каялся: "Разве я виноват? Я ее, родимую, взасос! Люблю я овечек — страсть! Ну и засосал. Она же между зубов — юрк! И разве моя вина, что сглотнул? Как же вы хотите постановить не подпускать меня к обширным отарам и тучным стадам? А право на передвижение? А любовь? А постулат: не согрешишь, не раскаешься?"

Медведь трепал по холке буренку: "Чего нам с тобой, золотое вымечко, делить? Мы с тобой спокон жили на одной территории. Это злые совки придумали да и разделили нас огораживанием, якобы хищники и плотоядные не могут сосуществовать, якобы хищники жрут плотоядных. Совки отгораживали тебя, моя сладкая, от меня, не пускали меня ни на пастбище, ни в коровник. А ноне — демократия! Когда доступ медведям к дойным коровам обеспечен беспрепятственный! Ах, как я тебя люблю! Я с детства говядинку уважаю. Уважаю! Это же высокие чувства! Дай-ко я тебе покажу, как люблю. Ноне праздный день — единения! В честь праздничка-то, холмогорушка, поди-ко, милая, сюды! Мы обнимемси, да поцелуемси!" Хрясь! — хребет буренке переломил в жарких объятиях. Но разве можно осуждать за любовь? Ну а тушу не выбрасывать жо! Оприходовал.

Коршун взывал, обращаясь к перепелке: "Давно я тебя не видел, пестрая моя! Детки подрастают? Что ты их от меня скрываешь, сама бегаешь по кустам да высоким травам? Чай, все мы — птицы. Пусть ты и не высокого полета. Но я не чураюсь, готов спуститься на землю, чтобы встретиться с тобой клюв к клюву. Ты ж моя, ты ж моя, перепелочка".