Призраки Дарвина - Ариэль Дорфман

изумился, когда мама призналась, что действительно переметнулась на сторону противника. Она вроде как выпала из моего поля зрения на год или около того, когда я увлекся новым цифровым знанием и большую часть дня тратил на то, чтобы с помощью науки победить магию знахаря с Амазонки, навестившего меня. На самом деле всего за месяц до инцидента с хлебным пудингом я обнаружил способ кодировать изображения на «Мак», чтобы потом воссоздавать их на экране. Папа пришел в восторг и хотел показать коллегам в лаборатории МТИ, но только после того, как мы запатентуем мое изобретение под названием «Имидж-плюс».

— Мы разбогатеем, Фиц! Этот дикарь сослужил нам добрую службу, обеспечил тебя на всю жизнь!

Я не разделял отцовского энтузиазма, понимая, что это лишь первый скромный шаг, благодаря которому я убедился, что вскоре — может, через пару лет — я смогу отсканировать фотографию, снятую незадолго до четырнадцатого дня рождения, и обработать изображение, чтобы воспроизвести следы времени на моем настоящем лице.

Но маме мы пока ничего этого не говорили. Если иллюзорные поиски в далеких джунглях Амазонки избавили ее от уныния и чувства вины, зачем спускать ее на землю? Но после того выплеска эмоций за десертом ей нужно было знать, что есть и другое решение моей проблемы.

— Избавиться от проклятия поможет наука, не одна, так другая. Занимайся своим делом, Маргаретта Фостер. Ты не услышишь от меня ни слова упрека. Но это чудовище не победить добрыми намерениями. Нельзя вылечить чуму, приняв ее. — И он посвятил ее в детали нашего плана.

Мама не переменила своего мнения.

— Посмотрим, кто из нас прав. Вы хотите стереть поверхностный слой с этого кризиса, а такие люди, как я, те, кто понимает, что нужно копать глубже, к корням, к истокам, имеют дело с первопричиной.

Так более двух лет назад мы с мамой двинулись разными путями. Я возился с компьютером и погружался в создание цифровых изображений со свирепостью исследователя, пробирающегося сквозь лесную чащу, а она изучала зверства, словно ее предназначением в жизни было задокументировать их. Я изучал спектрографы, пиксели и бинарные формулы, а мама — местные обычаи, религиозные обряды и шаманские ритуалы, она все глубже увязала в прошлом, пока я путешествовал к тому, что, как мне казалось, олицетворяло будущее. Ее новый язык — португальский. Мой старый — математика. Образ нашей жизни тоже контрастировал: я окуклился в комнате, а мама дорвалась до огромного мира, присоединилась к «Сервайвл Интернешнл», организовала местное отделение в Бостоне, чтобы помочь коренным народам мира, особенно живущим на Амазонке, — своей неустанной преданностью она снискала доверие активистов и лидеров правозащитников.

Поэтому, когда она в очередной раз ошеломила нас новостью, ей уже не удалось застичь меня врасплох.

Мама заявила, и снова за ужином, когда подала десерт, что уезжает в Бразилию на неделю. По ее словам, отчасти цель поездки в том, чтобы противостоять черным лесорубам, загородить белыми телами от их машин и орудий девственные леса, которые они стремились уничтожить, вступив в сговор с правительством и транснациональными корпорациями.

Снова повисла мертвая тишина.

Ее в итоге нарушил дрожащий голос отца:

— Так вот как ты намерена остановить этого человека и не дать ему уничтожить твое собственное племя, наше племя, Маргаретта, а не его? Ради его спасения ты готова разрушить нашу семью?

— Я делаю это для всех нас. Я договорилась через Клаудио и Орландо Виллас-Боасов о встрече с вождями калапало и куйкуро и их шаманами. Я буду умолять их вмешаться, закрыть портал, открытый вторжением Запада в их культуру и разграблением их душ.

— Я запрещаю! Я запрещаю эту безумную поездку!

— Ты знаешь, как черные лесорубы решают, какую часть леса вырубить? А, Джерри? Делают фотографии с воздуха. Так они нанесли на карту леса Амазонки и Мату-Гросу. Ты в курсе, кто изобрел эти приборы, Джерри? Твой драгоценный Эдвин Лэнд и ваша божественная лаборатория. Ты не вправе ничего и никому запрещать. Ты и твои коллеги — соучастники геноцида. Просто порадуйся, когда я вернусь в этот дом. А когда я вернусь, наш Рой будет на свободе. Или эта ваша наука нашла решение, которое ты анонсировал два года назад?

— Это безумие.

— Безумие? Я покажу тебе, что такое настоящее безумие.

Она сходила в гостиную и вернулась с толстой папкой, откуда вытащила потускневшую черно-белую фотографию коренной семьи под соломенной крышей на поляне, предположительно в районе Амазонки: пожилой мужчина, женщина с обнаженной грудью, два мальчика, вступающих в подростковый возраст.

— Посмотри на него, — мама ткнула пальцем в одного из мальчиков. Он еле уловимо напоминал моего захватчика, но на лице лежали тени от листвы, поэтому трудно было установить сходство.

— Ну, может, он, а может, и нет, — пробурчал отец. — И что?

— Это фото и еще пятьдесят три других были сделаны немецким исследователем Альбертом Фришем в тысяча восемьсот шестьдесят седьмом году. Это первый снимок индейцев Амазонки. Навеки пленены камерой и выставлены на всеобщее обозрение ради услады чужих глаз. Тысяча восемьсот шестьдесят седьмой год. Альберт Фриш.

— И как это оправдывает твою поездку?

— Эту фотографию сделали ровно за сто лет до рождения Роя. А еще ты однажды упомянул, что среди твоих предков был некий Фрош, твоего дедушку звали Альберт, а отца — Берт…

— Фрош, не Фриш, на свете живут миллионы Альбертов или Бертов, а мой предок Фрош не немец, а эльзасец, да и фотография на самом деле не так уж сильно напоминает парня, постоянно появляющегося на снимках Роя и… Что толку туда переться? — Отец замолчал, а потом выдал еще один аргумент: — Разве этот твой доктор Бек не говорил, что племена, к которым ты собралась, не могли сфотографировать, потому что их открыли только в середине прошлого века?

— Доктор Бек старик, его подвела память!

— Да к черту доктора Бека! Меня бесит, что ты винишь моих предков за это злодеяние. А почему не своих?!

— Твои, мои, это не важно. Имеет значение только то, что на фотографии именно он. Бедный парень. Ты понимаешь, через что ему пришлось пройти, Рой? Мы не сможем освободить тебя, пока не избавим этого мальчишку от проклятия, которое давит на него всей тяжестью. Ты же понимаешь? Да?

Ее слова нанесли мне очередную травму. Как и Камилла, мама интересовалась чужаком больше, чем мной. Она предпочла какого-то дикого незнакомца, а не собственного сына. Я развернулся, выскочил из комнаты, не разговаривал с ней всю оставшуюся неделю. Но ночью перед отъездом мамы я нарочно оставил дверь своей комнаты незапертой, зная,