Конец игры - Душан Митана

Развод? Я с самого начала знала, что дело этим и кончится, таковы были первые слова матери, снова праздновавшей победу. Сбылось мое пророчество. Сварю тебе кофе.

И пока мать приготовляла в кухне кофе, он судорожно думал, как ей деликатно объяснить, что никакого развода не будет («потому что я люблю Гелену и готов сделать все чтобы удержать ее, и, если не останется ничего другого, придется нам с тобой расстаться»). За те минуты, что мать готовила кофе, а он придумывал слова, какими мог бы обрубить их отношения, за те недолгие минуты с матерью произошла перемена, которая, мягко выражаясь, оглоушила его.

Ну уж нет! — воскликнула она, подавая кофе. И думать нечего, никакого развода не будет!

От неожиданности он не мог и слова вымолвить, лишь недоуменно смотрел на ее искусно накрашенное лицо. Ты, что, разве не понимаешь, что она хочет развестись с тобой лишь для того, чтобы испортить тебе карьеру? Ну ж и ловко она все рассчитала, змея подколодная. Как раз теперь, когда у тебя налаживаются дела на телевидении, именно теперь она вздумала разводиться с тобой.

Его карьера — как высокопарно она выражалась! Он только что вернулся из армии и стал работать ассистентом режиссера — да, потрясающая карьера! Славик потихоньку отхлебывал горячий кофе и, ошарашенный, пытался постичь выверты материнской логики.

Ты, что, не соображаешь? Стоит тебе сейчас развестись — все, тебе крышка. Ты, что, не знаешь, как водится? Уйма людей тебе завидуют и только ждут случая, когда ты споткнешься, чтобы в тот же момент зацапать твое место.

Но какая тут связь с разводом? — недоумевающе спросил он.

Господи боже! — всплеснула она руками. Ты наивный идиот. Спрашивает: какая связь с разводом? Сейчас ты должен вести абсолютно примерную семейную жизнь, тебе ясно? Твой брак должен быть без сучка без задоринки…

Но это зависит не от меня одного, попытался он урезонить мать, но она его вообще не слушала; все ее существо каким-то внутренним напряжением было устремлено к мысли, которая как раз в эту минуту обрела форму бесповоротного решения: Раз мы с Геленой не можем жить под одной крышей, значит, поменяем квартиры! Понимаешь?

Нет, не понимаю.

Ты всегда туго соображал, фыркнула она презрительно и свое выступление заключила ошеломляющей идеей, из которой вытекало, что отныне он с Геленой будет жить в материнской трехкомнатной квартире первой категории, а мать переселится в эту «трущобу», где до сих пор ютились они. Сперва — правда, не очень настойчиво — он возражал, но мать, уже вжившись в мученическую роль беспредельно самоотверженной спасительницы своего любимого сына, отвергла его возражения взмахом руки и впала в полный экстаз — суетливо металась по комнате, потирала от удовольствия руки и как-то отрешенно улыбалась.

— Хи-хи-хи! — смеялась высоким, пискливым голосом девица Лапшанская. — Это правда или вы придумали?

— Сущая правда, ей-богу. Хотите, завтра я вам принесу почитать? Я эту статейку вырезал, — говорил водитель, повернувшись к Лапшанской.

— Послушай, друг, время от времени смотри и на дорогу, а то еще и впрямь кувырнемся, — предупредил его Славик.

— Это правда, пан режиссер? — обратилась к нему Лапшанская.

— Что?

— Ну про этих соболей.

— Про соболей? Боюсь, некоторое время я вас не слушал.

— Янко мне сказал одну вещь… — Лапшанская опять захихикала и прикрыла рот ладонью. — Мне даже стыдно повторить.

Славик удивленно посмотрел на нее. Янко? Так доверительно она еще никогда не называла водителя. Ну и ну, эта женщина внезапно стала совсем другим человеком. Куда-то исчезла ужасная стародевичья скованность, словно она сбросила с себя тесный корсет.

— О чем речь? — поинтересовался он, и раскрасневшаяся Лапшанская возбужденно выпалила:

— Я спросила у Янко, кем бы он хотел быть, если б родился наново, и он мне сказал — соболем.

— Или выдрой, — добавил водитель, давясь от смеха.

— Не пойму, что здесь такого смешного… — пожал плечами Славик.

— Хи-хи-хи, вот именно. Я и то не очень-то поняла сначала. Но Янко говорит, что якобы научно доказано, что выдрам и соболям для полного удовлетворения нужно не менее восьми часов коитуса, то есть ровно столько, сколько и его любовнице. Жуткая мерзость, правда?

Лапшанская буквально заходилась, смакуя эту «мерзость». Она вцепилась в него глазами, а он почти не узнавал ее лица, преображенного вульгарной похотливостью. Сейчас она спросит меня, сколько времени нужно для этого моей жене, подумал он с мрачным ясновидением и вдруг торопливо постучал водителя по плечу:

— Яно, будь любезен, притормози здесь, ладно?

— Что так? Я подвезу вас к дому, до Маркушевой — рукой подать. Мы ведь уже на Шафке,[14] чего там…

— Нет, не надо, заскочу к матери.

— Кой черт скакать, я же могу вас подвезти. Где она живет?

— Тут, недалеко, на Дунайской. Останови, хоть малость разомну кости.

— Ну что ж, вольному воля. — Водитель резко затормозил. — Бросаете меня в беде, — сказал он укоризненно. — Один храпит, точно целый день таскал в порту картошку, а другая порет чушь, будто шарахнула литр шнапса. Спокойной ночи.

— Спокойной… — сказал Славик и вышел из машины.

Хотя для столь позднего часа жара на улице стояла просто несусветная, по сравнению с духотой и неприятным запахом пота в машине, снаружи было все-таки намного свежее. Он глубоко вдохнул в себя чистого братиславского смога, концентрация которого — как недавно сообщали в «Вечернике»[15] — достигает здесь, именно на Шафариковой площади, одной из наивысших точек, затем вытащил из-за уха сигарету и с наслаждением закурил.

Он вздрогнул от пронзительного звука клаксона. По улице Штура[16] по направлению к Дунаю катила подметальная машина; водитель, явно засыпая от скуки, оглушительно загудел, но, похоже, его приветствие не вывело из апатии тех нескольких человек, что ожидали на остановке ночных автобусов. Машина остановилась у края тротуара и, будто какое-то призрачное насекомое, выставила щупальцы, присосалась к мостовой и стала вбирать в себя городскую грязь. Он наблюдал за этой машиной с неприятным чувством, словно его тело было соединено с организмом города невидимыми капиллярами, по которым нечистоты с улиц проникают в него, впиваются во все поры, набиваются под ногти и свербят, свербят до невыносимости.

— Привет, старик, — раздался за его спиной низкий, усталый голос. Славику незачем было даже оборачиваться, чтобы узнать этот голос, за те годы, что прошли с момента знакомства, он куда как хорошо изучил Милана Плахого. Стоило ему услышать голос Милана, как он сразу же определил, в каком тот состоянии. Опять перебрал, подумал Славик и, поглядев на его лицо, полуприкрытое большими квадратными очками, длинными черными волосами и густой кудрявой бородой, понял, что не ошибся. Выражение лица Милана недвусмысленно говорило о том, что если его и можно удивить чем-то на этом свете, так разве что суждением, будто жизнь сулит не только катастрофы, но и нечто приятное.

— Все хреново, пошли завернем на чашечку кофе, трезвенник, — сказал Плахи, словно подтверждая его предположение.

Если у большинства людей от алкоголя поднимается настроение, они веселеют и забывают о всех невзгодах и проблемах, то с Миланом происходило обратное. Чем больше он хмелел, тем становился печальнее и мрачнее; словно нес на своих плечах все тяготы мира. Трезвый он был совершенно другой. Ничего не принимал близко к сердцу, резво и беспечно порхал, как мотылек с цветка на цветок, опылит один и сразу же на следующий — у него было пятеро детей от пяти жен, и жил он при этом на вольных хлебах, без постоянного заработка; любое присутственное место было ему противопоказано. Служить и иметь семью — не по мне, однажды я попробовал, и мне этого хватило на всю оставшуюся жизнь; в самом деле, он был женат только раз, и это обстоятельство еще больше укрепило их дружбу: первая и единственная жена Милана Плахого Яна Гавьярова была до этого несколько лет любовницей Славика. Плахи легко и быстро писал рассказы, сценарии, стишки, книжки для детей и для взрослых и, надо сказать, поплевывал на мнение литературной критики, встретившей его первые книги громом фанфар, — он вмиг стал надеждой словацкой литературы, писателем с «бесспорным, своеобразным и недюжинным дарованием»; однако по прошествии восьми лет те же самые критики писали: «Жаль, свой талант он разменивает на мелочи, и, пожалуй, надежды, которые мы на него возлагали, так и останутся несбыточными».

Его упрекали в недостаточной ответственности за свой талант, ждали от него «настоящего художественного взлета», а Плахи разве что посмеивался и продолжал сыпать, как из рога изобилия, остроумные, блестящие стишки, книжки для детей и для взрослых; критики вертели носами: Это всего лишь игра, когда же наконец он напишет что-нибудь капитальное, но «для души» украдкой читали его с таким же увлечением, как и «рядовые» читатели — а в тех нужды не было. С критикой Плахи соглашался: И вправду это игра, которой я забавляюсь, а читатели вместе со мной, иначе я бы все послал к черту. Счастливый характер? Придурок? Беспечный лодырь? Мнения расходились. Сам он объяснял это треклятой потребностью в постоянной эйфории: человеку надо либо работать, либо пить, либо спать с бабой…