Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли - Александр Аркадьевич Долин

напоминала российским пророкам, людям высокого ума и неподкупной чести об их гражданском долге:

О так! Нет выше ничего

Предназначения Поэта:

Святая правда — долг его;

Предмет — полезным быть для света.

Служитель избранный Творца,

Не должен быть ничем он связан;

Святой высокий сан Певца

Он делом оправдать обязан.

(К. Рылеев. ПСС. Л., 1934, с. 451)

Тема «пророк и пророчество» стала одной из ведущих тем в творчестве декабристов, которые искали в библейской образности подкрепления «высшей правды» своих устремлений и чаяний. Поэты-декабристы отождествляли себя с ветхозаветными посланцами Бога гнева, призванными обличать грехи правителей. Такой мощной и убедительной интерпретации речей библейских пророков мы не найдем нигде в европейской поэзии — хотя чисто стилистически эти стихи можно считать ответвлением романтической школы:

Глагол господень был ко мне

За цепью гор на Курском бреге:

«Ты дни влачишь в ленивой неге!

На то ль тебе я пламень дал

И силу воздвигать народы?

Восстань певец, пророк свободы!

Вспрянь! Возвести, что я вещал!»

(В. Кюхельбекер. «Пророчество», 1822)

Хотя сами декабристы во многом питались идеями Великой французской революции, которая, как известно, религию отрицала, именно Библия с ее пафосом грозных пророчеств служит для них опорой демократической мысли. Можно сказать, что пророками, несущими свет истины во мрачном царстве тирании и насилия, ощущают себя все лидеры декабристов — особенно те, кто владеет даром поэтического слова. Они вновь и вновь перечитывают Писание, стараясь найти в нем сюжеты и строки, отвечающие их собственным чаяниям. Пламенные инвективы древних пророков становятся для них оружием в борьбе — единственным легальным оружием, которым можно было пользоваться в условиях суровой цензуры. И мощь этого оружия намного превосходила все прочие использованные декабристами жанры, будь то исторические думы или агитационные песни:

Иди к народу, мой Пророк!

Вещай, труби слова Еговы

Срывай с лукавых душ покровы

И громко обличай порок,

Иди к народу, мой Пророк!

…………………………

А ваши сильные и князи,

Пируя сладкие пиры,

Вошли с грабителями в связи

И губят правду за дары.

Где правота, где суд народу?

Где вы, творящие добро?

В вино мешаете вы воду,

Поддел и ложь — в свое сребро!

Вы слепы, иудейски грады,

Я поднял реки из брегов

И насылал к вам трус и глады,

И двигал бури вместо слов.

А вы, как камни, не смягчались,

И Бог ваш, стиснув гром, терпел;

Но лета благости скончались!

(Ф. Глинка. «Призвание Исайи»)

Раннее творчество Федора Глинки столь насыщено профетическими мотивами, что его можно было бы отнести к поэзии религиозной, если бы не гражданский пафос яростной борьбы за правое дело, который противоречит христианской идее смирения и всепрощения:

Бога дивного рука

Из сонма братий величавых,

От смирных стад меня взяла

И — прямо в битву, в бой кровавый,

И мне в бою стеной была.

И я, помазан от елея,

Кипящим мужеством горел,

И в очи страшного злодея

Бесстрашно юноша глядел.

Он пал, как столп. Цвети, отчизна,

Израиль мой, с твоих сынов

Сняты позор, а укоризна:

Не знай ни плена, ни оков!

(«Победа»)

В преддверии решающей схватки с деспотией — каковой мнили декабристы свое революционное выступление — решающее значение приобретала идея самопожертвования во имя идеала. К этой идее обращался и Рылеев в своих «думах», но только Глинка сумел придать афористичную емкость образу, прибегнув к библейской символике. После поражения восстания декабристов те же образы древних пророков служили поэту надеждой и опорой, примером стойкости и долготерпения. От имени пророка взывает он к Богу — не к всепрощающему Христу, но к грозному Вседержителю, Саваофу Ветхого Завета:

Мы ждем и не дождемся сроков

Сей бедственной с нечестьем при:

Твоих зарезали пророков, твои разбили алтари!..

Проснись, Бог сил, заговори!

(«Илия — Богу», после 1825 г.)

Конечно, в час скорби и отчаяния поэт обращается и к Псалмам, испокон веков служившим утешением страждущим, всем взывающим к божественному правосудию: «Забыл ты нас, забыл нас, Боже // Враги пируют праздник свой…» («Из псалма 43-го»). И все же магистральная линия поэзии Глинки двадцатых годов определяется библейскими книгами пророков. К ним прямо или опосредовано восходят лучшие образы его стихов, глубоко трогавшие современников:

Фёдор Глинка

Растут и высятся пороки,

Везде страстей победный клич.

Куда ж девались вы, пророки!

Где ваш огнепалящий бич?!.

2

Мы говорим, но нам не внемлют,

Лелеяся в своих мечтах:,

Над пропастью бездонной дремлют,

Иль буйно пляшут на гробах!!.

(«Ответ пророков», после 1825 г.)

После поражения восстания, когда все надежды на скорую победу правого дела были развеяны, а лучшие люди России казнены или отправлены на каторгу, те же образы, те же строки библейских пророчеств оставались для них источником стойкости и мужества. в час испытаний, источником веры в конечное торжество добра:

И в высшем читано суде:

Беда пройдет вослед беде…

Но бури бедствий тех суровы,

Сорвут с вас старые оковы:

Зерно добудет молотьба,

И стихнет древних сил борьба:

И тем, которые готовы,

Готова новая судьба!..

(Ф. Глинка. «Я видел их», после 1825 г.)

«Язык пророков» стал как бы кодом декабристской поэзии, который объединяет сердца соратников и единомышленников единым чувством, рождающим, вероятно, ту же гамму эмоций, что полковой марш у однополчан. Вот почему так естественно выливается в те же знакомые риторические формы и образы ответ Одоевского на пушкинское послание «В Сибирь»:

Наш скорбный труд не пропадет:

Из искры возгорится пламя,

И просвещенный наш народ

Сберется под святое знамя.

Мечи скуем мы из цепей

И пламя вновь зажжем свободы,

Она нагрянет на царей —

И радостно вздохнут народы!

(1829)

5. Божественный глагол

И