Истинная жизнь Севастьяна Найта - Владимир Набоков

Помимо самостоятельной ценности этого письма как документа, рисующего Севастьяна в том задорном мальчишеском настроении, которое позднее осталось висеть радугою на грозовой пасмурности самых мрачных его повестей, привожу его здесь затем, чтобы разделаться с одним деликатным вопросом. Господин Гудман вот-вот объявится собственной персоной. Читателю уже известно мое крайне отрицательное отношение к книге этого господина. Однако ко времени нашей первой (и последней) беседы я еще ничего не знал о его опусе — если на скорую руку сбитая компиляция может именоваться опусом. Я был свободен от всякого предубеждения, когда пришел к г. Гудману; теперь, когда у меня, напротив, сложилось твердое суждение на его счет, оно не может, конечно, не сказываться на моем повествовании. Но в то же время я несовсем ясно представляю себе, как мне описывать свое посещение, не упомянув хотя бы мимоходом, как в случае с товарищем Севастьяна по университету, если не наружность, то хотя бы повадки г. Гудмана. Сумею ли на том остановиться и не пойти дальше? Не выпрыгнет ли откуда ни возьмись лицо г. Гудмана, к вящему и справедливому негодованию его обладателя, когда он прочитает эти строки? Я проштудировал письмо Севастьяна и пришел к заключению, что то, что могло быть позволено Севастьяну Найту в отношении г. N., не позволительно мне в случае г. Гудмана. У Севастьяна была открытая прямота гения, у меня же таковой быть не может, и вместо его блеска у меня вышла бы одна грубость. И так как я теперь ступаю по очень тонкому льду, мне, входя в кабинет г. Гудмана, следует продвигаться со всемерной осторожностью.

— Покорно прошу садиться, — сказал он, учтивым жестом указывая на кожаное кресло подле своего письменного стола. Он был отлично одет, хотя и с явным чиновничьим привкусом. Лицо его скрывалось за черной маской. — Чем могу служить? — Он все разглядывал меня сквозь прорези для глаз, держа мою визитную карточку.

Я вдруг понял, что мое имя ничего ему не говорит. Севастьян крепко-накрепко усвоил себе материнское.

— Я сводный брат Севастьяна Найта, — отвечал я.

Последовало краткое молчание.

— Позвольте… — сказал г. Гудман, — верно ли я понял вас — вы имеете в виду покойного Севастьяна Найта, известного писателя, не так ли?

— Точно так, — сказал я.

Господин Гудман провел по лицу большим и указательным пальцем… разумею лицо под маской… провел раз и другой, в задумчивости.

— Прошу прощенья, — сказал он, — но совершенно ли вы уверены, что тут нет какого-то недоразумения?

— Совершенно уверен, — отвечал я и с максимально возможной краткостью объяснил наше родство с Севастьяном.

— Так вот оно что… — сказал г. Гудман, погружаясь во все большую задумчивость. — Так-так, а мне это и в голову никогда не приходило. То есть я, конечно, знал, что Найт родился и вырос в России. Но я как-то упустил из виду историю с его именем. Да, теперь понятно… Да, разумеется, русское… Его мать…

Господин Гудман с минуту побарабанил своими тонкими белыми пальцами по бювару и затем едва слышно вздохнул.

— Ну что ж, теперь уж ничего не поделаешь, — заметил он. — Поздно теперь добавлять при… Я хочу сказать, — поспешно продолжал он, — что сожалею, что не знал этого раньше. Так вы его сводный брат? Рад, весьма рад познакомиться.

— Прежде всего, — сказал я, — мне желательно покончить с вещами практическими. Бумаги господина Найта, по крайней мере те, что касаются до его литературных занятий, находятся в некотором безпорядке, и я поэтому не знаю настоящего положения дел. Я пока не видался с его издателями, но мне известно, что из них один во всяком случае — тот, что напечатал «Веселую гору», — закрыл свое издательское дело. Прежде чем идти дальше, я хотел побеседовать с вами.

— Разумно, — сказал г. Гудман. — Кстати, вы, может быть, не осведомлены — у меня имеется финансовая доля в двух книгах Найта, в «Веселой горе» и в «Забытых вещах». В настоящих обстоятельствах всего лучше будет, если я ознакомлю вас с подробностями… завтра же пришлю их вам письмом вместе с копией моего контракта с г. Найтом. Или лучше сказать с господином… — и, улыбаясь под маскою, г. Гудман попытался произнести простую нашу русскую фамилью.

— Другое дело вот какое, — продолжал я. — Я надумал писать книгу о его жизни и трудах, и мне крайне нужны некоторые сведения. Не могли бы вы…

Гудман, казалось, окаменел. Потом он раз и другой прокашлялся и даже позволил себе выбрать из коробочки на своем внушительном столе смородиновый леденец.

— Милостивый государь мой, — сказал он, вдруг резко развернувшись вместе со своим креслом и вертя свой монокль на тесемке. — Будем говорить совершенно откровенно. Поверьте, я знал бедного Найта, как никто, но… постойте, вы разве уже начали писать?

— Нет, — сказал я.

— И не нужно. Простите, что я так прямо… Старая привычка и, быть может, дурная. Ведь вы не в претензии? Я что хочу сказать… как бы лучше выразиться… Видите ли, Севастьян Найт не был, что называется, великий писатель… Да-да, я знаю, конечно — тонкий художник и все такое прочее, — но в массе своей читатель его не принял. Не то чтобы о нем нельзя было написать книгу. Можно, конечно. Но тогда ее следует писать под известным углом зрения, чтобы сделать предмет увлекательным. В противном случае такая книга будет обречена на неудачу, потому что — как вам сказать? — я не полагаю, что у Севастьяна Найта была такая слава, чтобы оправдать сочинение того рода, что вы задумали.

Этот поток слов до того меня огорошил, что я ничего не мог выговорить. А г. Гудман продолжал:

— Надеюсь, вы не в обиде, что я так прямо, без обиняков. Мы с вашим сводным братом были такие добрые приятели, что вы вполне меня поймете. Бросьте эту затею, сударь мой, право, бросьте. Предоставьте это специалисту, тому, кто знает книжный рынок, — и он скажет вам, что всякий, кто попытается написать доскональное исследование жизни и трудов Найта, как вы изволили выразиться, потеряет только и свое время, и читателя. Да что — даже книга такого-то о покойном… (тут было произнесено знаменитое имя) не разошлась, и это несмотря на все эти фотографии и факсимиле.

Я поблагодарил г. Гудмана за совет и потянулся за шляпой. Я видел, что это был не тот человек, который мне нужен, что я пустился по ложному следу. Почему-то мне не хотелось просить его рассказать о том времени, когда они с Севастьяном были «такие приятели». Интересно, что он стал бы отвечать, если бы я попросил поведать историю его секретарства. Чрезвычайно приветливо пожав мне руку, он возвратил мне черную маску, и я сунул ее в карман, в предположении, что она мне еще когда-нибудь пригодится. Он проводил меня до ближайшей стеклянной двери, и там мы расстались. Я уже начал было спускаться по лестнице, когда меня нагнала и остановила энергического вида барышня, которую я приметил в одной из комнат, — она безотрывно стучала на ремингтоне (странно — кембриджский друг Севастьяна тоже окликнул меня, когда я уже уходил).

— Меня зовут, — сказала она, — Элен Пратт. Я слышала из вашего разговора ровно столько, сколько могла вынести, и хочу просить вас о небольшом одолжении. У меня есть близкая подруга, Клэр Бишоп. Она хотела бы кое-что узнать у вас. Не могли бы мы с вами поговорить на этих днях?

Я сказал, что да, конечно, и мы условились о дне и часе.

— Я хорошо знала господина Найта, — прибавила она, глядя на меня своими ясными круглыми глазами.

— Вот как, — сказал я, не зная толком, что сказать.

— Да, — продолжала она, — поразительная личность, и не скрою от вас, что книга Гудмана о нем мне претит.

— Какая книга? — спросил я. — Я не понимаю.

— Да та самая, которую он только что написал. Я на той неделе держала с ним корректуру. Ну, мне надо бежать. Очень вам благодарна.

Она умчалась, а я очень медленно пошел вниз по ступеням. Большое, мягкое, розоватое лицо г. Гудмана имело — и сохранило по сей день — разительное сходство с коровьим выменем.

СЕДЬМАЯ ГЛАВА

Книга г. Гудмана «Трагедия Севастьяна Найта» получила в печати прекрасные отзывы. Ведущие ежедневные и еженедельные газеты поместили длинные рецензии. Ее назвали «впечатляющей и убедительной». Автору отдавали должное за «глубокое проникновение» в «характерный для нашего времени по самой своей сути» человеческий тип. Приводились пассажи, показывающие его искусное обращение с мелкими частностями. Один критик договорился до того, что снимает перед ним шляпу, — хотя надо сказать, что собственная шапка на Гудмане горит. Короче говоря, его дружески похлопывали по плечу, между тем как его нужно было поощрять пониже.

Что до меня, то я игнорировал бы эту книжку совершенно, если бы то была просто плохая книга каких много, обреченная с прочими подобными ей на полное забвение уже следующей весной. Я знаю наверное, что в коллекции Летейской библиотеки без произведения г. Гудмана будет зиять досадная лакуна, несмотря на безчисленное множество имеющихся там томов. Но книга эта не просто дурна. Из-за качества ее предмета она автоматически сделается придатком неизбывной славы другого человека. Доколе будут помнить имя Севастьяна Найта, всегда найдется какой-нибудь любознательный ученый, который добросовестно полезет по стремянке к полке, где «Трагедия Севастьяна Найта» полусонно притулилась между «Падением человека» Годфрея Гудмана и «Воспоминанием всей жизни» Самюэля Гудрича[42]. И если я не оставляю этой темы, то только ради Севастьяна Найта.