Пьесы - Ясмина Реза

Еще хуже того, он спросил мое мнение.

Шестнадцать лет приятно-двусмысленной дружбы обрушились в течение трех фраз.

Бедняга этого даже не заметил – бедняга, это я конечно же с обидой – поскольку был, а это самое невыносимое, был счастлив.

Счастлив, господин Парски.

Я держалась в рамках.

Возможно, это главная ошибка моей жизни, я слишком часто держалась в рамках.

Жорж женился на этой женщине – одной из своих пациенток, Жорж дантист – и родился ребенок.

Мы иногда обедали вдвоем.

Мы оба делали по-прежнему вид, что близки.

Жорж держался.

Разговоры наши, хоть и бессмысленные, потому что смысл разговора разумеется не в словах, все еще напоминали наши прежние разговоры.

Далее, обретя свободу, один Бог знает почему, со временем Жорж начал мне рассказывать о ребенке.

О неком Эрике.

То, что Жорж сподобился назвать сына Эриком для меня остается загадкой.

Мы ни разу не говорили о моих детях – их двое у меня – но он несомненно сообразил, что я ведь тоже мать.

Родители между собою могут изливаться как угодно, верно?

Эрик был просто ангелом, господин Парски. Ангелочком.

Его укладывали. Оп - и он спал.

Его будили. И он щебетал.

И сколько силы в маленьких его ручонках. Сколько нежности. И Эрик пел весь день с утра до вечера. И отец счастлив. И ребенок себя чувствует разумеется хорошо.

Однажды Жорж сказал с серьезным видом, слезами на глазах, когда гуляем с ним в колясочке по улице, мне жалко тех людей, которые встречаются нам и не улыбаются ему.

Слово колясочка у Жоржа на устах!

Ну наименее домашний из мужчин. Так мне казалось .

Мужчина, которого я видела скандальным, дерзким, стал ничем и растворился в своем отцовстве.

И сам, не помня о себе и обо мне, хвалился своим растворением.

Однажды вечером, и наконец я подхожу к тому, о чем хотела рассказать вначале, мы с ним пошли послушать сонаты Брамса. Мы уже давно не выходили вместе по вечерам.

После концерта он пригласил меня в таиландский ресторан который я очень любила а после ужина мы зашли выпить в бар Крийон.

Как вам рассказать? И под какой выпавшей из времени звездой прошел тот вечер? Не было ни слова об Эрике, ни о колясочке, ни о супруге-пациентке, словно в прошлом, парочка поддельных любовников держалась за руки, смеясь не без лукавства.

Он проводил меня домой. Пешком.

Пешком, у него не было машины.

Пока мы шли, мне удалось дать волю своему прежнему кокетству, воздух был мягок.

И у двери, где мы стояли бывало раньше долгие часы я вдруг почувствовала в нем торопливость…

Мы попрощались друг с другом ничего не значащим поцелуем, и я увидела вдруг, господин Парски, как он бежит, бежит, летит на поиски такси, уносится как сумасшедший к своей семейке, к своим, бежит как человек освободившийся от обузы –

МУЖЧИНА. Не знаю, почему бы мне опять не принимать Микролакс.

Я ведь был счастлив с Микролаксом.

Жан говорит, это опасно. А он врач? В конце концов не понимаю, почему мне слушаться своего сына, который сам не врач и недоволен своей сутулостью да еще курит.

Мне с Микролаксом было хорошо.

Я удовлетворительно регламентировал свой кишечник.

Странное слово, регламентировать. В мое время не говорили регламентировать.

А Микролакс мне помогал.

Хватит об этом.

Не могу вспомнить имени этого гипотетического зятя.

Анри? Жерар? – Реми?

Реми Следц.

Господин Следц, вы собираетесь жить с моей дочерью – глупо, они живут вместе не первый месяц.

Господин Следц, вы собираетесь – ох, не хочу произносить слово жениться, слово жениться мне не нравится –

Господин Следц, вы понимаете, я полагаю, беспокойство отца – если ответит что разумеется, я, на вашем месте, то придушу его этими вот руками.

Быть сдержанным. Не задавать вопросы, которые заставят меня в это ввязаться.

А прав ли я, что ввязываюсь в ее жизнь?

Что важно? Продолжительность? Или момент?

Что ценно?

В поезде, везущем его из Парижа во Франкфурт, Поль Парски по-прежнему не осознает ценности времени.

Не собираюсь я сдаваться.

Я не сдамся.

ЖЕНЩИНА. Однажды вы высказали в одной беседе, что как писатель вы не имеете своего мнения и не хотели бы говорить что бы то ни было ни на какую тему, и что вы глубоко уважаете философов, великих математиков, всех тех, кто мыслит мировыми категориями, и что вы сам всего лишь только восприняли кое-какие вещи и изложили, что удалось воспринять, и что у вас ни разу и ни в коем случае не возникало стремление или желание осмыслить мир своим пером..

Вы сказали в этой беседе, что размышления о мире не имеют абсолютно никакой ценности в осуществлении литературы.

Как лицемерно.

Из всего написанного вами я не отыскала ничего, что не являлось бы исключительно вашими мыслями о мире.

Сама жизненность ваша есть уже размышление о мире.

И ваше неприятие оттенков есть размышление о мире.

И ваша непригодность к мудрости есть размышление о мире.

Читая запись вашей беседы, я в результате ухватила странность: вы опасаетесь быть понятым, господин Парски.

Вы заметаете следы, вы сами фабрикуете защитное недопонимание, поскольку вами владеет страх, что вас могут понять.

Вы можете быть искомым, да.

Но понятым – нет.

Рассчитанная доза непроницаемости вас избавляет от этого великого несчастья и сохраняет неприкосновенным ваш престиж.

И в «Человеке случая», что в моей сумке, ваш герой, двойник ваш, заявляет что хотел чего-либо добиться лишь для того, чтобы иметь возможность отречься.

И когда же вы предполагаете отречься, милый писатель?

Я нигде не вижу следов отречения.

Ни в изящной вашей самоизоляции, ни в тех непринужденных и неумеренных комментариях, что вы даете о себе самом.

Ни, главное, в ваших писаниях.

В «Человеке случая», который у меня в сумке, вы ни на йоту не отступаетесь от иллюзий человеческого сообщества.

И если есть мальчик, не готовый к отречению, то этот мальчик – вы, мой бедный мальчик.

Как глупо перед вами робеть.

И как смешно.

«Господин Парски, обстоятельства жизни, счастливые обстоятельства жизни – нет, просто обстоятельства – обстоятельства жизни сложились так, что я вас повстречала в этом поезде; я не могу вам не сказать…»

А что ты скажешь?

Как ты можешь нагромождать такую гору медоточивостей?

«Господин Парски, я готова на любое безумство с вами».

Только чтобы увидеть выражение его лица.

Если станет смеяться, смеяться искренне, он тот, за кого я его принимаю.

И тогда не оглядывайся, Марта, жизнь коротка.

А если не рассмеется?

Не рассмеется, значит он не тот, за кого ты его принимаешь, так опусти стекло и выброси «Человека случая» в окошко.

И выбрасывайся сама, от стыда.

Если он искренне рассмеется?

Искренне рассмеется…

Что за мучение!

МУЖЧИНА. Невозможно спать в поезде.

Еще в постели, а уж в поезде.

Странная женщина, ничего не читает.

Женщина, ничего не читающая всю поездку…

Ну хотя бы журнальчик «Мари-Франс».

Написать для театра?

Нет-нет-нет… Ну, нет!

Как только эта мысль могла прийти мне в голову!

Наверное, что-нибудь в мозгу испортилось.

В театре, кстати, я переношу только бульвар.

По-настоящему.

В бульварном театре смеются естественно.

И не смеются этим адским смехом, который слышится теперь в зрительных залах, очагах культуры.

Смех, смеющийся оттого, что мудро знает, отчего смеется.

Смех спорадический, «продвинутый».

Смех Илии Брейтлинга в «Мере за меру».

Ну да. Теперь Илия смеется именно так.

Это ново. Он не всегда смеялся так. Нет-нет, ведь было время, когда Илия в толпе смеялся естественно.

Время, когда Илия бы разговаривал со мной о «Человеке случая» на кухне в три часа утра с пятнадцатым бокалом, а я жадно его слушал.

Да существует ли сегодня в целом мире, да, в целом мире хоть одно существо, способное эту книгу прочитать?

ЖЕНЩИНА. Я не в лучших отношениях с Надин, женою Сержа.

У Сержа были увлечения, и она знала, что я это знала.

Она думала, что я его благословляла.

Жаль, что наши отношения не сложились.

Надин уважала мою дружбу с Сержем.

Она умная женщина.

Все изменилось, когда у Сержа появились увлечения.

Увлечения – слишком уж сильно сказано. Да ладно.

Надин, старея, превратилась в тяжелый танк. А когда женщина становится тяжелым танком, мужчина начинает чаще поглядывать по сторонам.

Я вам рассказываю о Серже, господин Парски, поскольку Серж – один из ваших персонажей.