Харагуа - Альберто Васкес-Фигероа

— Черт бы вас побрал, святой отец! — воскликнул он, задыхаясь. — Похоже, вам насыпали перца под хвост! Дайте передохнуть, а не то у меня лопнет печенка...

— Пять минут! — неумолимо ответил тот. — Всего пять минут. Время не ждет! Кстати, когда мы туда доберемся?

— Такими темпами — дня через четыре.

— Четыре дня? — ужаснулся брат Бернардино. — Ох! Боюсь, что я столько не выдержу.

К счастью, им повезло: на следующий день на пути попалась асьенда одного колониста по имени Деограсиас Буэнавентура. Он любезно согласился за сто мараведи лично довезти их до Санто-Доминго тайными тропами на своей старой шаткой повозке.

И все было бы совсем хорошо, если бы не одна беда: дело в том, что бедняга колонист уже долгие месяцы не видел ни единой христианской души, и теперь на протяжении нескольких часов болтал, не умолкая ни на минуту. К тому же с первого его слова стало ясно, что он люто ненавидит работающих на него дикарей.

— Это самые несуразные существа, каких только рождала земля, — яростно уверял он. — Самые никчемные и бесполезные, неспособные научиться элементарным вещам. Сколько я над ними бьюсь, пытаясь привить простейшие навыки цивилизованных людей — и все без толку!

— И чему же вы их учите? — спросил Сьенфуэгос.

— Шить приличную одежду, выделывать кожи, строить кирпичные дома, делать мебель. Всему тому, чему способны научиться самые дремучие дикари!

— А может быть, все это им совершенно не нужно? — заметил Сьенфуэгос. — Ведь у них никогда не было ни одежды, ни обуви, ни кирпичных домов, ни даже мебели — и, тем не менее, они счастливо жили на протяжении многих столетий.

— Счастливо? — рассмеялся Буэнавентура. — Как можно быть счастливым, если твоя жизнь мало чем отличается от жизни животных?

— Различие между человеком и животным не в том, что их окружает, а в том, что у них в душе и разуме, — сказал брат Бернардино де Сигуэнса, которому колонист не понравился с первого взгляда. — Я знаю многих блестящих аристократов, утверждающих, что жизнь без шелков, роскошных дворцов со стенами, увешанными картинами, и золотой посуды ничего не стоит.

— Это совсем другое! — возразил колонист.

— Тебе только так кажется, потому что ты судишь со своей колокольни, — ответил монах. — Потребности людей зависят от их привычек, и я не вижу причин, почему мы должны менять вековые привычки туземцев, навязывая им какие-то новые потребности.

— Потому что мы должны сделать их цивилизованными людьми.

— Боюсь, я с каждым днем все больше убеждаюсь, что мы и в самом деле пришли сюда лишь для того, чтобы отнять у местных жителей их золото и свободу, не дав взамен ничего, кроме пустых обещаний вечного спасения, в котором даже такие верующие люди, как я, порой весьма сомневаются, — заметил монах.

Деограсиас Буэнавентура в ответ лишь натянул поводья, останавливая лошадей, и внимательно посмотрел на де Сигуэнсу.

— А точно ли вы францисканец? — подозрительно спросил он. — А ведь никак не скажешь: ни по вашему облачению, ни по манере разговора.

— Вы правы, эту рясу мне одолжили. Но вот образ мыслей — мой собственный. Если Франциск Ассизский призывал нас относиться к животным как к братьям меньшим, поскольку они тоже являются творениями Господа, то как мы можем относиться иначе к индейцам, которые уж точно — его творения? Все мы были такими в начале времен.

— Так значит, вы равняете себя с ними? — изумился колонист.

— Боже упаси! — поспешил заверить монах. — Ни душа моя, ни помыслы никогда не были столь чисты, как у тех людей, чья жизнь проходит в непрерывном общении с природой. Вот сейчас я, к примеру, чувствую себя глубоко несчастным только потому, что пришлось надеть белую рясу вместо привычной коричневой, а сердце мое полно гнева против брата по вере, которого я прежде считал своим другом. Так как я могу сравнивать себя с ними, когда моя совесть отягощена такими грехами?

— Ваша вера поистине удивительна, святой отец, — прошептал Сьенфуэгос. — Но умоляю: не продолжайте, или Деограсиас вышвырнет нас из повозки, и мы никогда не доберемся до Санто-Доминго.

— И почему вы так туда торопитесь, позвольте спросить? — раздраженно осведомился Буэнавентура.

— Мы едем, чтобы спасти одну душу, — с воодушевлением ответил священник. — А если повезет, то и тело.

— Я вас не понимаю.

— Вам и не нужно понимать, — сухо ответил тот. — Вам заплатили сто мараведи, чтобы вы доставили нас туда; если же вы хотите получить урок этики, то придется заплатить отдельно.

Казалось, на этом их путешествие и закончится, поскольку хозяин готов был прямо тут же вышвырнуть их из повозки; но, к счастью, вмешался Сьенфуэгос, примирительно коснувшись руки колониста.

— Успокойтесь, пожалуйста! — попросил он. — Не обращайте на него внимания. С тех пор как губернатор Овандо назначил отца Бернардино своим личным советником, он стал немного нервным.

— Личный советник губернатора? — ошеломленно повторил тот, уставившись на монаха во все глаза и недоверчиво качая головой. — Быть того не может!

— Может — не может, а так оно и есть, — заявил канарец. — А заодно и Великий Инквизитор. Или вы не слышали о судебном процессе над некоей Марианой Монтенегро?

— Слышал, — отозвался тот совершенно другим тоном, едва услышал о ненавистной Инквизиции. — Так вы хотите сказать, что...

— Я ничего не хочу сказать, — прервал его Сьенфуэгос с полускрытой угроза в голосе. — Но можете быть уверены, одного его слова достаточно, чтобы вы долгие годы не увидели солнца. Так что имейте в виду!

— Помоги мне святой Хуан! — колонист щелкнул кнутом, пуская коней в галоп. — Кто бы мог подумать, что какой-то монашек, которого я подвез на своей колымаге, окажется самим инквизитором?

— Что значит: «какой-то монашек»? — спросил явно обиженный францисканец.

— Нет-нет, я вовсе не хотел вас обидеть, — поспешил заверить колонист, не смея взглянуть на монаха. — Просто... Просто я представлял себе инквизиторов несколько иначе... Более... более высокомерными, так скажем.

— «Скажем»! — хмыкнул монах, давая понять, что разговор окончен. — Лучше уж молчите! И подстегните этих кляч, потому как ехать еще долго, а времени у нас мало!

К утру следующего дня они наконец достигли Санто-Доминго, и канарец попросил высадить его возле таверны «Четыре ветра», а францисканца Буэнавентура повез дальше, в монастырь, по-прежнему не раскрывая рта.

Войдя в таверну, Сьенфуэгос первым делом спросил, где сейчас его старый друг, Васко Нуньес де Бальбоа. В конце концов он нашел его спящим в убогой хижине не берегу моря, голодного, тощего и оборванного, как никогда прежде.