Пропавший - Геннадий Башкуев

Выехали на рассвете. На улице было тихо. Тангут спал, до послед ней сараюшки, хотона укрытый туманом, но где-то уже звякнули подойники прощальными колокольцами. И всё, желтые пятнышки фермы остались позади. Дул попутный ветер, или так казалось из кабины грузовика, быстро уносящегося прочь… Клочья тумана упрямо цеплялись за телеграфные столбы. Вскоре дорога пошла под уклон, затрясло. Прижатая пухлой грудью Пылжид к дверце, Долгор из всех сил вглядывалась в степь, но дальше столбов ничего видно не было. Ни реки, отливающей сталью, ни дальних строчек сосняка, ни плавной линии сопок, ни жухлой травинки… Плотная бесцветная завеса накрыла знакомые места. Пылжид, отвернувшись, швыркала носом. Мотор тянул нечто печальное. Зять напряженно крутил баранку, вперив взгляд в разбитую, ныряющую в тумане колею. Но вот камешек стукнул в боковое стекло, и там, за столбами, блеснули на миг река в строгом обрамлении осенних перелесков, гладкий, седой от инея треугольник степи…

На маленькой засыпанной гравием посадочной платформе, продуваемой всеми ветрами, они были одни. Пылжид, закрывая Долгор от ветра, беспрерывно плакала, она думала о том, что испеченных ею лепешек хватит ненадолго… Чемоданчик казался игрушечным в руках зятя, он смотрел на уходящие к сопкам серебристые рельсы. Ветер, изменив направление, выбил из глаз Долгор светлые капельки, было тревожно, как никогда. Увидев поезд, она отбросила палку.

Сойдя с помощью молодых рук на городском перроне, Долгор приметила милиционера и подумала о нем, как о желанном попутчике. В свете фонарей желтые пуговицы на шинели завораживали. Да, она пообещала Пылжид, что заедет к внуку, но еще в вагоне электрички, вспомнив перекошенный злостью рот, отказалась от этой мысли. И Матвей для него чужой. Коснувшись кончиками пальцев линялого на груди вельвета, где покоились письма и деньги, и покрепче обхватив ручку чемоданчика, она неожиданно ходко заковыляла к вокзалу.

Вышло как нельзя лучше. Она попала к милицейскому начальнику. И милиция, в чье всемогущество она верила больше, чем в медных бурханов, благословила ее в путь. Правда, усатый дарга самолично ехать отказался, но не бросит же он из-за нее все дела! Главное, что он дал в провожатые своего товарища…

Собираясь в дорогу, Долгор не сразу подумала о дэгэле, не первый год пылившемся в сундуке. Зеленый вельвет местами выцвел, но овчинная подкладка была цела. Она раздумывала: может, поехать в магазинском пальто с цигейковым воротником — подарок покойной младшей дочки надевался по праздникам, выглядел как новый. В нем не стыдно пройтись по улицам большого города. Но, посмотрев на фотографию сына, раскрашенную и увеличенную заезжим мастером, она попросила у сына прощения.

На фотографии Матвей был как живой.

Ночью проезжали Байкал.

Скорый поезд «Россия», пробежавший от океана добрую четверть страны, серебристой змеей изгибался при свете ущербной луны, ныряющей в разодранных ветром облаках, протяжно скрипел буксами, начиная утомительный бег по огромной береговой дуге, как в отражении повторяющей очертания месяца. Особенно доставалось последним вагонам, которые прицепили в Улан-Удэ. Известное дело, крайнему всегда достается. И мотает его сильней.

Жорик, не раздеваясь, валялся на верхней полке и чуть не свалился при очередном торможении вместе с матрасом. В критический момент он успел-таки схватиться за стальной поручень. Кашляя и почесываясь, долго сидел он, свесив ноги в шерстяных носках, шевеля пальцами, унимая глубокими зевками бешено колотящееся сердце. Глаз машинально, нигде не задерживаясь, отмечал горевшие вполнакала плафоны, чемоданы, сумки, руль детского велосипеда из-под промасленной плотной бум. аги на антресолях; рядом, напротив — парня, сопевшего в обнимку с гитарой — вот чудак!; сморщенные занавески, початую бутылку напитка с яркой этикеткой и надкусанное яблоко на столике, чьи-то с пампушками тапочки возле его сапог с нелепо обвисшими голенищами, на нижней полке горбился свежий, в складках, пододеяльник… В плацкартном было душновато, пахло обувью, одеколоном, кислым пивом, сапожной ваксой, подмоченными пеленками и черт-те чем.

Жорик пошмыгал носом и сунулся к окну, чуток опустил раму, и тут-то его зацепил, как окатил волной, запах мокрых камней и бревен-топляков, рыбы и птичьего помета… Он бесшумно спрыгнул вниз, и в тот же миг в рваном просвете туч блеснуло мощно, сильно. Жорик отпрянул от окна: поезд, почудилось, шел прямо по морю!

Байкал пошумливал и не собирался, кажется, укладываться под ледовое одеяло. Берега истаяли в ночи. Море фосфоресцировало, поначалу слабо, кристалликами въедаясь в темень, затем — растекаясь к дальним горизонтам, к чернеющей полосе под неровной каймой облаков, отороченных лунным светом; и там, вдалеке, тоже дрожали, мигали, будя робкие надежды, какие-то звездочки, а скорее всего, шел мокрый снег. И чудилось, верилось — протяни руку и коснешься моря, обмакнешь кончики пальцев в ледяную влагу, быть может, сотворив новые блики в этой серебряной палитре… Не надо бы смотреть, бередить тайное, но не было сил отвести взгляд. Он прикрыл ладонью веки, а когда отнял, уняв дыхание, то море обратилось в мирную, залитую озерками степь. Степь дышала, обнажив мерно вздымающиеся голубоватые легкие, сквозь перестук колес явственно и также ровно зашелестела волна, ударила в берег…

— Э-э, любезный, ослобони-ка проход! — Жорика ошпарило крепким телесным духом. Высокая, широкобедрая проводница в засаленной юбке бесцеремонно оттерла Жорика в проем, оглянувшись, добавила понимающе тем же низким голосом: — Напровожался, да? Спи уж, мужчинка…

Он почувствовал, как стынет нога в дырявом шерстяном носке. Сколько же он простоял в проходе: минуту или полчаса? Нет, на красоту нельзя долго смотреть…

Проснулся от голода. Только что сидел он у печки, на столе вился парок от вареного мяса, шипящей в сковородке яичницы с чуть загнутыми золотистыми корочками; не скупясь, толстым слоем намазал на хлеб домашнюю сметану, сверху положил кружок копченой колбасы, протянул руку к тарелке со свежей, сладкой бараниной и — увидел ботинок на рифленой подошве. Ботинок, наверняка, сорок последнего размера недвусмысленно раскачивался, возвращая к реальности. Жорик замычал, дернулся, свернув голову набок.

— Фу ты, ирод, испужал-то, господи! — запричитала тетка напротив, приподнявшись на подушках. — Токо-токо вздремнула… А ты, шпана недобитая, убери ходули! — вскрикнула она, блеснув золотыми коронками.

Ботинок исчез.

Жорик скинул куртку, поднял с пола дэгэл, которым был укрыт. Наискосок в боковушке мужчина в роговых очках, навалившись на столик и щуря глаза, читал газету.

— Что творится! — мужчина сердито блеснул линзами. Его поставленный баритон вибрировал.

— Во-во! А я чего говорю! — поддержала его тетка и неприязненно вперилась в Жорика.

— Вот, пжалста! — хлопнул ладонью по газете мужчина. За перегородкой, в соседнем отделении что-то упало, послышалось ругательство. Еще дальше — невнятно загомонили. Вагон проснулся. Мужчина придержал дужку очков. — Вот… как вам это понравится! «Сильные снегопады прошли в Дании. Они сопровождались ветром, скорость которого достигала двухсот километров в час. Причинен огромный ущерб коммунальному и жилищному хозяйству и сельскохозяйственным угодьям. Стоявшие у причала лодки были сорваны с якорей. Поваленные деревья блокировали автомобильные и железные дороги. Снегопад был настолько обильным, что ряд поселков оказался отрезанным от внешнего мира…» Пжалста! Что творится, — повторил мужчина.

— У нас такого не бывает! — отрезала тетка.

В дальнем конце раздался дружный мужской смех. Небось, травят анекдоты, на столе закуска, возможно, копченая колбаса… Эх! В животе засосало с новой силой. Жорик зыркнул на столик с остатками чьей-то трапезы… Эта «туристка» собирается кормить его или нет?! Кстати, где она?

— Че башкой вертишь? — выстрелила взглядом тетка, привалясь к стенке. Подушки по бокам делали ее необъятной. Короткие ноги в тапочках с пампушками висели высоко над полом. — Ушла твоя мать чужое дите кормить!

Как моя мать? Какое дитя? Жорик воззрился на золотозубую. Та заколыхала плечами и махнула рукой по ходу поезда.

На уровне глаз опять появился ботинок, затем второй. Их владелец легко спрыгнул, ломким баском пожелал «доброго утра», исчез в проходе. Жорик успел заметить стриженный затылок и белое полотенце на толстом свитере. Тетка вполголоса протянула: «У-у, шпана недобитая…» Зрачки ее превратились в точки. Отчего недобитая, Жорик не успел спросить — явилась старуха в овчинной безрукавке, прижимая к груди ребенка в одеяльце. Старуха вся согнулась от напряжения, но тем не менее уморительно морщила личико, разевая беззубый рот. За ней семенила молодая женщина в халате и умоляла быть осторожней. Усталое красивое лицо ее выражало беспокойство пополам со счастьем.