In Telega (cборник статей) - Асар Эппель

...В свое время я зачастил в Ленинград, для чего использовал нововведенный тогда сидячий поезд, ехавший шесть с чем-то часов и обходившийся в семь с чем-то рублей. Знакомые пересылали со мной сахарин для диабетиков, обувь и дрожжи. Как-то всю дорогу я продержал на коленях фикус. Как-то присматривал за мальчиком, отправляемым в Москву без взрослых; вагон еще, помню, по путейской нелепости был задом наперед, отчего из-под него всю дорогу выпрастывалось пространство, представляясь нелепо и навсегда упущенным. Мальчик дышал, желая общения. Через проход ехали простые люди с четырьмя ребятенками - те сразу стали ныть и не даваться вытирать сопли.

Первым делом порученный мальчик поинтересовался моей профессией, но не поверил. "А вот Вильгельма Левика знаете? А вот что он переводил?" Потом стал проверять меня на сорок восемь американских штатов (их тогда было столько). Я не сплоховал. Потом перешел на девяносто французских департаментов... Вскоре ситуация, говоря по-нынешнему, напоминала бой Каспарова с компьютером, где я хоть и был Каспаров, зато он просчитывал пять миллиардов позиций в минуту. Когда заиграли в "города", я, дабы его обезвредить, подло заподставлял топонимы с окончанием на "а", отчего со стыда глядел в окно. И вдруг услыхал "погодите-ка!", причем натиск вроде бы ослаб. Я повернулся. Ребятенок в косынке и с неподхваченной соплей протягивал ему базарную деревянную пушечку об одном колесе, из дула которой на шнурке свисало деревянное же ядро.

Мой супостат, забыв себя, заворожено глядел на игрушку.

ЧТО В ИМЕНИ

Арсений Александрович Тарковский, как всегда трогательно хлопотливый и чуточку экзальтированный, протягивая Библию, подбивал изумиться: "Вот! Первый Паралипоменон, глава седьмая, стих двадцать третий..."

На странице стояло: "Потом он вошел к жене своей, и она зачала и родила сына, и он нарек ему имя: Берия, потому что несчастие постигло дом его".

Что это? Великая ли Книга, прорекающая судьбы мира, так предсказала нашу с вами мелкую судьбу, или же русский язык схоже записал мингрельские и древнееврейские имена? Удовлетворить нашу любознательность сейчас вряд ли получится, но заклятье именем, обликом или образом - само по себе факт бесспорный и повелительно определяет наше с вами отношение к заклинаемому.

Не оттого ли приятельство Фета и Толстого подготовлено в нас предощущением, что "Фет" можно перевести с немецкого как "толстый" и опять же - на обе великие фамилии целых три созвучных "т"? Не эти ли "т" заодно с "ф" настолько слепили того же Фета еще и с Ф. Тютчевым, что школьной науке можно было не натаскивать нас по поводу чуждой, а также идеологической общности поэтов? Чьи тут игры - восприятия, родимого литературоведения или предопределения?

На моих глазах гримируемый семь часов подряд актер преобразился в Ленина и, когда, просушенный лигнином, встал идти в павильон, всех взяла оторопь. Кинувшиеся было к нему потрепаться как-то застеснялись и оробели...

А вот, скажем, генерал с нашей военной кафедры, спокойно выбивавший из пистолета тремя патронами тридцать из тридцати, купаясь во время летних лагерей в укромном месте и сняв по очереди мундир, рубаху и длинные советские трусы, претерпел в нашем мнении полную дегенерализацию, ибо стыдная нагота и опасливое трогание воды пяткой не есть знак и суть златоблещущего полководца.

Всё это облики заложенного в нас природой алгоритма преображения. Добавим сюда же - карнавалы и псевдонимы, и кота, превращающегося в ламповый ежик перед большой собакой, и утрату родового имени барышней, меняющей в замужестве фамилию...

Правда, вряд ли, будучи уважающим себя писателем, вы наречете какого-нибудь мерзкого персонажа своим именем. Тогда почему Федор Михайлович Достоевский гнуснейшего из своих созданий - Карамазова-отца назвал Федором? Заодно возьмем и безвозмездно обрадуем доброй вестью пастернаковедов, ибо Спекторский (фамилия героя одноименной поэмы) - чуть ли не полная анаграмма к фамилии Пастернак. Намеренно это или случайность, заклятье ли тут именем (о "спектре" всех смысловых и образных нюансов хитрой фамилии здесь не расскажешь), но поэт явно связал себя со своим героем еще и фонетической пуповиной.

А вообще, дабы избежать ненужных смещений и непредвзято оценить кого-либо, люди предпочитают словцо "имярек", не то может произойти, что произошло, когда мы с коллегой стояли в фойе Дома литераторов, огорченные невозможностью организовать выступление невероятной польской певицы Эвы Демарчик. Нам пообещали предоставить зал, если не приедет (а такое ожидалось) сговоренная заранее одесская эстрада. И вот мы видим, как в сторону ресторана направляются тогдашний директор ЦДЛ с неким кинорежиссером, а меж них - низкорослая брюнетка с громадной (отчего брюнетка получается еще коренастей) прической, с пластмассовыми, в натуральную величину, зелеными и красными перцами на шее и почему-то в бурке. "Ну, всё! Одесская эстрада!" - потрясенно ахнули мы и неуместно засмеялись, так что директор даже покосился в нашу сторону...

"Видали, кто в ресторане?" - спустя минуту оповестила нас одна знакомая. И сказала - кто. И мы бросились туда...

Коронованная идиотской прической, с навешанными в виде бус пластиковыми овощами, но не перцами, как представлялось в фойе, а красными помидорами и темно-зелеными неведомыми тогда никому авокадо, в нелепой, однако бесценной бурке, ибо составленной из черных птичьих перышек, за столиком сидела осмеянная нами чернавка. Это была Джина Лоллобриджида.

ФАКТ РУССКОЙ ПОЭЗИИ

У моего товарища вышла книга. Мне уже приходилось начинать с этих слов отклик на появление важных публикаций моих друзей, и вот снова, дивясь факту итога и факту успеха, я вкладываю в них всю свою радость.

Кроме же дружеской этой радости и читательского удовольствия, возникла возможность рассмотреть событие в полезном отдалении и в сравнении с другими, не всегда столь же радостными (чаще удручающими) обстоятельствами нашей культурной истории.

Итак, "Итальянская поэзия в переводах Евгения Солоновича" Москва, ОАО Издательство "Радуга" 2000. Тридцать четыре поэта с тринадцатого по девятнадцатый век и тридцать пять века двадцатого. Всего около трехсот стихотворений. Среди авзонийских стихотворцев Данте, Петрарка, Макиавелли, Лоренцо Медичи, Микеланджело Буонаротти, Джузеппе Джоакино Белли, Габриэле Д'Аннунцио, Умберто Саба, Унгаретти, Монтале, Сальваторе Квазимодо.

Издано все это богатство при содействии Итальянского института культуры в Москве, за что ему особое огромное спасибо.

Однако, прежде чем говорить о самой книге, чье появление - событие позначительней появления многих других, тоже немаловажных книг, хочу напомнить себе и вряд ли осведомленному читателю угловатые факты нашей с вами недавней, и в то же время теперь такой далекой (похоже, бесповоротно канувшей в тартарары) литературной жизни.

При советской власти Московская писательская организация подразделялась (и, кажется, все еще подразделяется) на так называемые Творческие объединения. Вступать в Союз писателей следовало через объединение, соответствующее жанру, в каком подвизался вступающий, чтобы лет через пятнадцать, если наконец примут, именоваться соответственно объединению поэтом или прозаиком, переводчиком или драматургом, детским писателем или критиком. Причем до гробовой доски.

К примеру, Арсений Тарковский ходил в переводчиках, пишущих заодно хорошие стихи. И считалось так не только потому, что замечательный поэт невероятно много переводил ("Ах восточные переводы, как болит от вас голова!"), но из-за его формальной принадлежности к объединению художественного перевода, где, я полагаю, ему было удобнее и приятнее состоять по многим причинам, как творческим, так и цеховым.

Кстати, от жанровой бирки было не трудно избавиться, переместив путем соответствующего заявления свое личное дело в другое объединение, и тогда, оставаясь де факто, допустим прозаиком, вы начинали считаться поэтом (если перебазировались к поэтам) не только де юре, но также и среди коллег, то есть обретали новое тавро.

Между тем объединение художественного перевода, включая в себя солидные литераторские силы, было, я полагаю, и самым интеллигентным, а поскольку, не покладая рук и не дожидаясь вдохновения, занималось освоением и присвоением для русской культуры достижений культуры мировой - непрерывно и напряженно творческим. За это и за кое-что другое (скажем, за непринадлежность многих моих коллег к титульной нации) переводчиков здорово недолюбливали, то и дело ополчаясь против них, грозясь упразднить, реорганизовать, разогнать и существование объединения все время висело на волоске, поскольку коллеги из других подотрядов Союза, ошалев от ощущения собственного величия, не полагали нас полноценными литераторами, и существование наше не давало им покоя, ибо, по мнению этих ревнивцев, мы были еще и ненасытными поедателями литфондовского пирога