Огарки - Скиталец

За столом наступило общее молчание… Все насупились и потянулись к пиву.

— Знаешь что? — воодушевился вдруг Гаврила. — Поступай к нам в театральные рабочие! А? Я бы мог это устроить! Пока идут вечера и спектакли, все-таки сколько-нибудь заработаешь.

— Господи! — воскликнул обрадованный Сокол. — Да я с радостью, хоть сейчас! Ведь ребятишки-то у меня без хлеба сидят, Настя плачет!..

— Ну вот! пусть не плачет. Я тебе сейчас вечеровой задаток выдам.

Гаврила порылся в кошельке и вытащил трешницу.

— На! — сказал он. — Завтра же являйся в Народный дом, будешь там Савоське помогать декорации писать… В день спектакля будешь их уставлять, а в пятом акте громом греметь…

— Здорово! — одобрили огарки.

— Вся наша фракция примет участие.

— Не вешай голову! Чего тут? Впервой, что ли? — ободряли Сокола.

Сокол внезапно утешился.

— Чего мне вешать? вота! — весело воскликнул он. — Проживем!

Он «хлопнул» стакан пива и добавил, вставая:

— Ну, одначе, побегу с трешницей-то: дома ни чаю, ни сахару, ни крошки хлеба!

Он крепко пожал всем руки и ушел, громко хлопнув заиндевевшей дверью пивной.

— Сколько лет уже я его знаю! — сказал Савоська. — Всегда он так жил!

— И все-таки как много в нем энергии, — прогудел Северовостоков, — и этой постоянной веры в будущее!

— Верой живем! — сказал Толстый, барабаня пальцами.

— Проклятые! — шептал Савоська, наливая пива.

Фельетонист Небезызвестный встал с полным стаканом в руке и постучал ножом по бутылке, желая сказать речь. В глазах его мелькало легкое опьянение.

— Дорогие мои! — начал он и сделал свой обычный жест маленькой изящной ручкой. — Э… э… дорогие мои, наш общий товарищ, только что ушедший кузнец Сокол, бросил мне совершенно справедливый упрек в том, что наша пресса совсем не о том пишет, не о важном пишет она, бедная провинциальная, пришибленная пресса! Э… И я совершенно согласен с ним. Скажу даже более: писание в газетах отныне я считаю пустым и бесполезным толчением воды в ступе! Д-да-с!

— Дорогие мои! — продолжал он, воодушевляясь и все сильнее помахивая рукой. — Пред вами стар-рая литературная собака, с вами вот уже несколько лет пьет по кабакам старая водовозная кляча, которая однажды сказала сама себе: «Не хочу возить воду» — и распряглась! Да-с!

Голос его звучал резко и до ненужности громко.

— Сегодня объяснился я с редактором и заявил, что выхожу из состава сотрудников. Пускай поищут себе другого такого водовоза, как старик Небезызвестный! Ха! Не могу больше.

Он поднял стакан кверху, запрокинул голову и завопил:

— Свободы жажду, обновления хочу! Я им там, в редакции, высказал сегодня все, сбросил с моего стола все газеты на пол, истоптал их ногами и… ушел! Ушел на волю! Э! Все живое уходит, ищет живой жизни, иду и я!

— Куда же ты идешь, мужественный старик? — улыбаясь, спросил его Толстый.

— Я? Я иду проповедовать! Да, на проповедь вышел я! Пора, давно пора вынести свободное слово прямо на улицу, а не держать его под полой, не душить эзоповщиной! Я буду говорить открыто, на площадях, на вокзалах, в вагонах, в пивных — везде, где встречу толпу: бояться и терять мне нечего! Э, дорогие мои, ведь все в прошлом: восьмидесятые годы, народничество… любовь… жена… остроги… ссылка… семь лет Якутии… все проходит перед моим умственным взором, как сквозь дымку, все позади! Потом — крушение идеалов, гибель веры во многое, усталость сердца и — пьянство! Вот — жизнь!

— Н-но! — резко и грозно повысил он голос. — Не смирился я! Пусть я устал, постарел, измят и изранен, пусть уже отходит мое поколение в прошлое, но жива душа моя! Снова вспыхнул я и горю последним огнем моим, хочу сжечь остаток жизни моей в неустанном движении вперед, хочу и умереть так же ярко, как жил!

Под бр-роней с простым набором,       Хлеба кус жуя,В жаркий полдень едет бором       Дедушка Илья.И ворчит Илья сердито:— Ну, Владимир, что ж?Посмотрю я, без Ильи-тоКа-ак ты проживешь?

Ударившись в стихи, Небезызвестный растопырил руки и в полном упоении возопил на всю пивную режущим уши голосом:

Вновь изведаю я, старый,         Во́люшку мою!Ну же, ну, шагай, чубарый,         Уноси Илью!

Огарки разразились сочувственным смехом.

— Дай обнять тебя, мужественный старик! — театрально воскликнул Толстый, раскрывая объятия.

Хрупкое тельце «мужественного старика» прильнуло к богатырскому брюху Толстого. В этой позе две комически несходные фигуры замерли на минуту, при общей сочувственной улыбке.

— И ты ведь ушел когда-то, Илюша, из казенной-то палаты? — прижимаясь к Толстому и впадая в чувствительность, нежно спросил его бывший фельетонист.

— Ушел… — согласился Толстый.

— А кстати, как это все случилось? — спросил Савоська. — Меня тогда здесь еще не было!

— Дорогие мои! — встрепенулся Небезызвестный. — Позвольте уж мне рассказать и выяснить, по моему разумению, всю эту, так сказать, эпо-пе-ю Илюшкиных подвигов на государственной службе…

Он нервно привскочил за столом, поправил очки, невольно и без нужды сделал странную ужимку, как бы собираясь чихнуть, и быстро почесал пальцем около носа.

— Э… э… дорогие мои! Дело в том, что об этом я даже хочу написать рассказ… да! Представьте вы себе такую картину: учреждение… чиновничество… власть и давление так называемых «шишек», и покорная пришибленность мелких сошек… Понимаете, м-мел-ких с-со-шек! Величие с одной стороны, и трепет — с другой. И вот в качестве самой мелкой сошки появляется там такая личность, как Илюшка Толстый. И обаяние этой личности оказалось таким, что около него мало-помалу сплачиваются все мелкие сошки и под его предводительством вступают в борьбу с шишками. Шаг за шагом завоевывают они себе человеческие права, научаются сознавать себя силой, действовать заодно. Наконец, уже диктуют шишкам свои требования, а на требования шишек выражают свое коллективное несог-ла-си-е или даже порицание. Одним словом, все перевернулось — учреждение испортилось! Понимаете, учреж-де-ние ис-пор-ти-лось! Ха-ха! Шишки оказались под контролем сошек, сошек стали считать людьми, обращаться с ними стали вежливо, стали прислушиваться к их мнениям, желаниям, настроениям. С ними стали бороться и — не могли побороть! Д-да-с, дорогие мои, сошки победили шишек!

Небезызвестный отпил пива, опять сделал гримасу и продолжал, махая ручкой:

— И все это, дорогие мои, сделал один человек, потому что мелкие сошки оказались в конце концов все-таки мелкими сошками. Можете представить себе гнев начальства и ненависть его к этому предводителю сошек! Ненависть эта возросла тем более, что выжить его оказалось очень трудно: у него обнаружился гений быстро и талантливо выполнять самую трудную, ответственную, самостоятельную работу! Озолотить можно было такую голову, не передайся он на сторону сошек!

И вот, дорогие мои, со скорбью в сердце, начальство должно было держать его на виду, на ответственной, нужной работе, выдавать ему награды и представлять к повышению. Каково это было начальственному отеческому сердцу? Какую змею отогрело оно?

Но тут с героем моим что-то случилось: забравши силу и наладив своих сошек, он вдруг отчего-то загрустил, все бросил, ушел и — запил!

И тогда, дорогие мои, все моментально принимает свой первоначальный вид, как будто сошки им одним и держались: мелкие сошки все бросаются врассыпную, теряют все свое значение и становятся по своим прежним местам. И опять, с одной стороны неукоснительная строгость, а с другой — рабская трусость и трепет.

Небезызвестный крепко поставил на стол опорожненный стакан, который он все время своей речи держал в руке, и закончил резким голосом:

— Вот, дорогие мои, что значит сильная личность вот тема будущего моего рассказа: «Шишки и сошки».

Он снова наполнил свой стакан, отпил его и, помахивая ручкой, продолжал.

— И представляется мне, дорогие мои, жизнь Ильи Толстого в таком виде: вышел он из деревенской земли и, стремясь к свету, алкая какого-то большого, особенного дела, для которого он родился, проходит через нашу мелкотравчатую жизнь, как через мутную речку. Идет он, неудовлетворенный, не находя себе места, а по пути, мимоходом, случайно, при малейшем соприкосновении с жизнью, обнаруживает дивную силу свою! И чувствуется, что все это — слишком тесно, узко и мелко для него и что настоящей своей точки, на которую он мог бы упереться и проявить всего себя, он не находит!

Эх ты, камень самоцветный, дивный перл, драгоценный дар великого народа, выброшенный им из недр своих, никем не узнанный, не оцененный и сам себе цены не знающий! Да неужели ты не догадываешься, что ты создан быть вождем, что у тебя есть сила влияния на толпу, тебе дано увлекать ее, ты — природный агитатор! Ты — артист, поэт и вдохновитель!