Румын сделал открытие - Геннадий Прашкевич

Николае Чаушеску: Ваша власть не является народной.

Обвинитель: А что вы знаете о нас? Где вы черпаете объективную информацию? (Голос человека за кадром: «Где?».)

Николае Чаушеску: Я не признаю вашу власть. Этого достаточно. Вы не можете менять устройство государства. Это невозможно, у вас нет на это прав. Запомните: все узурпаторы рано или поздно были строго наказаны.

Обвинитель (поворачиваясь к Елене Чаушеску): Мы требуем, чтобы и вы тоже подписали эту бумагу. Вы всегда были более благоразумны, чем ваш муж. Вы были человеком номер два в правительственном кабинете Румынии. Отвечайте! Вы знали о геноциде в Тимишоаре?

Елена Чаушеску: Какой геноцид? О чем вы? И кто вы такие? (Голос невидимого человека за кадром: «Где?».) Конечно, я не буду отвечать на ваши вопросы. И подписывать ничего не буду.

Обвинитель (с насмешкой): Ну да, конечно. Вы же не знали ни о каком геноциде. Вы всего лишь ученый, химик. Вы, конечно, имели дело не с людьми, а с полимерами. правильно вас понял? (Голос невидимого человека за кадром: «Где?».)

«Унде ун телефон аич?»

Оказывается, румын тоже интересовался связью.

Было темно. Совсем темно. Только бревенчатую баньку окружал круг яркого электрического света да сияла над головами бабочка Ориона. Мобильник давно сгорел в костре, звонков можно было не ждать. Мир изменился. Огромная Вселенная сжалась для меня в тесный круг, освещенный ярким электрическим фонарем. Я всей своей зябнущей шкурой чувствовал чудо ночи и одиночества. Я как бы выпал из той Вселенной, в которой существовали наука и искусства, где Инесса, радуясь, покупала кислотные гольфики, а Лина мечтала о душе в хорошей гостинице, а Бред Каллерман счастливо показывал Архиповне сумчатую Австралию. Где мир, наконец, обдувало ветерком с моря, а затопленные морем деревеньки медленно заносило илом, и шли над ними века, полные восхищения и открытий. Проблема связи с внеземным разумом. Да нет. Проблема сканирования с высоким разрешением. С некоторого момента мою новую, резко сузившуюся Вселенную определяла уже не Архиповна. Слишком она находилась далеко, чтобы оказывать хоть какое-то влияние. Мою новую Вселенную с ее черными потусторонними угольными пирамидами, с бессмысленными восторженными выкриками Рубика, с плеском невидимой воды, с Ботаником, напряженно сжимающим между коленей «барс», с сопящим Врачом, постанывающим иногда от боли в разбитой ноге, определяли Рубик, седой румын, кислый депрессивный принц, наконец, слабоумный с наскоро перевязанной рукой. Один только бритый наголо татарин, запертый в темном погребе, никак ее уже не определял, но и его существование каким-то образом сужало мою Вселенную.

Все чудеса происходят в Австралии.

В бывшем Доме колхозника крупные ученые не собираются.

У меня голова шла кругом от невозможности вернуть обратно привычный мир.

«Пожалуй, рано бежать на соседнюю базу, – шепнул мне Врач. – Надо еще тут попробовать…» Он кивнул в сторону бани. «А Ботаник? Не боишься?» – «Боюсь. Но не будет же он так сидеть всю ночь. Задремлет». – «Но и они не всю ночь будут париться». «Хочешь поговорить об этом?» – «К черту! Я пошел». – «Куда?» – «На ту сторону речки». – «Зачем?» – «Ты же видишь, румын все время плавает на ту сторону. Может, я сумею…» – «Что сумеешь?» – «Ну, не знаю… Ну, встретить его… Ну, поговорить…» – «О чем?» – «Там увидим».

На темном причале я бесшумно отвязал лодку.

Случайное облачко прикрыло Луну, звезды засияли ярче.

В призрачном свете все выглядело смутно, загадочно, все будто получило какие-то тайные продолжения, непростые, только интуитивно угадывающиеся. Правда, горбатый мыс скрыл ярко освещенную баньку. Вообще-то я не люблю воду. На глубоком месте начинаю паниковать. Что там под мутной водой? Что там на илистом дне? Дряблые прошлогодние листья? Облезшие ржавые автомобильные покрышки? Деловитые раки, подразнивающие замытого песком и илом утопленника?

Вылезая на берег, скользя босыми ногами по траве (в лодке я разулся), совсем не к месту вспомнил один случай. Давно было, я еще учился в универе. Вот так же ночью выбрел на пустой проспект. Собутыльники и девчонки потерялись, никого рядом, но душа пела. «Требуем продолжения банкета!» Обрадовался, увидев раскачивающиеся факелы. Музыка, правда, не ободряла, сразу показалась несколько мрачноватой, но я вскинул руку над головой: «Люди, я люблю вас!»

Мне обрадовались.

«Вот он, сука! Кидай его в гроб!»

И меня кинули. И, ошеломленный, поплыл я в деревянном ковчеге над головами мортусов. Пару минут еще по инерции радовался: понятно, где похороны – там поминки, а где поминки – там выпивка, но музыка тревожила.

Мендельсон.

Не люблю ночные концерты.

Я сел. Закурил. На меня шикнули.

Красивой выдалась та ночь. Звездная бабочка Ориона ярко летела в небе. Она вся была как сладкое предчувствие Архиповны, о существовании которой я тогда даже не догадывался. Куда меня несут? Почему? Какая разница? Вон как все хорошо одеты. Некоторым не хватало вкуса, но прикид у всех был очень добротный. Один я выглядел бедняком, да и зачем студенту, да еще покойнику, выделяться? Сейчас повернут к морю, успокаивал я себя, запалят костры, оркестр грянет ламбаду. Но процессия почему-то свернула к старому кладбищу, а только я наладился выпрыгнуть из гроба, отовсюду повыскакивала милиция. «На тот свет собрался, падла? – дали мне по морде. – От нас укроешься!» Оказывается, попал я в центр бандитских разборок…

На мокром дне лодки валялся багор с обрезанным древком.

Там же я подобрал моток капронового фала. Степаныч явно не следил за порядком.

Устраиваясь за колючими кустами шиповника, не к месту вспомнил: этот румын, ученый… Он, похоже, не только звезды изучает… Он убивать обучен… Ася Стрельникова на его совести, если речь идет действительно об этом румыне… Я сжался от отвращения, услышав, как на том берегу хлопнула дверь баньки. «Нет, Нику, не поплыву! Нет, Нику, нет, я с Мултом посижу, пальчик болит!» – «Как может болеть пальчик, если его отстрелили?»

Пошутив так, румын нырнул.

Мокрая голова высветилась возле берега.

По воде побежали тревожные искривленные круги.

Трава под ногами румына скользила. Весело насвистывая («Во ржи, что так была густа…»), он вылез на откос, встряхнулся, деловито пристроился под сумеречной сосной. В каких-то двух метрах от меня поблескивала влажная кожа. «Мы с ним физически очень точно подходили друг к другу». Куртизанка-партизанка так считала…

Румын щедро поливал сосну.

Он не оглядывался. Он знал, этот мир принадлежит ему.

Он прекрасно знал, что его боятся, что каждое его движение нагоняет на людей ужас. Наверное, из страха, пронзившего меня, а вовсе не из-за какой-то там моей смелости или решительности, я решительно приткнул острие багра к позвонкам между лопаток румына. Меня как током ударило. Всем телом я почувствовал сладкую смертную судорогу, передернувшую румына. Ужас, многократно усиленный внезапностью, в долю секунды сжег все его нервные узлы. Ведь румын знал, что ему ничего не грозило. Он ведь знал, что ничего такого с ним не может случиться. «Во ржи, что так была густа…» Он прервал свист на каком-то неестественном выдохе и, теряя равновесие, обхватил сухую сосну.

«Что? Что?» – в ужасе повторял он.

Лепетал, как слабоумный, выговаривая, вышептывая каждый звук.

А из-под ржавого острия багра медленно выступала, оплывала черная кровь.

«Что? Что?» – румын был парализован. Он умирал от мертвого, от непристойного ужаса. Умирая, сползал по сосне, пока не упал коленями в мокрый мох. От него несло мочой и потом. Из-за сосен с освещенного берега видеть нас не могли, но мною двигал такой же, как у румына, смертный ужас. Я не помню, как накинул петлю на его влажные запястья.

Триста тысяч.

Кажется, столько обещали за поимку убийцы Аси Стрельниковой.

Сейчас эти триста тысяч валялись под сосной, хрипели, от них несло мочой и потом.

– Зачем пугал бабу?

– Что? Что?

– Бабу!

– Це эстэ? Какую? – шептал румын.

– Не помнишь? – опять приткнул я его багром. Наверное, в тот момент я готов был убить его, не зря Роальд не доверял мне силовых акций. – Партизанку-куртизанку! Вспомнил?

– Что? Что?

Наконец, в полуобороте глаза румына сфокусировались на мне.

Не знаю, что он думал увидеть, но мой вид его потряс. Всего-то лишь голый человек с багром. Морда в синяках. И багор в руках, даже не нож. Козел, падла, устебе! Глаза румына все еще были расширены ужасом, но он уже приходил в себя. Бормотал, выплевывал из себя: «Приетэн… Сволочь!.». Бормотал, оглядываясь через плечо: «Хочешь денег… Много…» Каким-то необъяснимым звериным нюхом он чуял мой страх. «Много денег… – Он застонал от ненависти. – Ты столько не видел… – Наверное, он никогда так не унижался. Он же видел мое ничтожество. – Я возьму пазл и уйду. Возьму Мулта и уйду… А ты возьмешь деньги и Рубика…»