Милость Господня - Андрей Михайлович Столяров

качестве – и мы обязаны его воспринять. Не все из вас станут молитвенниками, способными одним словом любви и ненависти сокрушить супостата. Не все, возможно, станут и духовниками, овладевшими основами магии. Поверьте, это неважно. Важно лишь то, что Промысел Божий все равно почиет на вас, и даже в отдаленном приходе, в пустыне или на берегу студеного океана Он остается с вами. Вы – слуги Божьи, вы Им призваны для решающей битвы, вы солдаты Его, героически противостоящие тьме. Ни шагу назад. Вот чему вас обучают здесь, в Великом Монастыре, и вот чему вы обязаны отдать все свои силы. Это ваша задача, ваш долг, ваша духовная миссия, ваше высокое предназначение…

Результат этой речи оказывается прямо противоположным. Она не успокаивает, напротив, еще больше будоражит послушников. Споры в группе идут непрерывно. Глаза – горят. Бурление умов продолжается. Все мечтают попасть в подразделения духовников, облачиться в серую форму с нашитым на предплечье православным крестом. А если повезет, то и в бригаду молитвенников, тогда крест будет упоительно золотой.

Только об этом и говорят.

Говорят, говорят, но через некоторое время Иван замечает, что споры сводятся по большей части к тому, как сделать молитву наиболее эффективной. А если проще – к какому святому следует обращаться? Кто из них более милостив? Кто лучше откликнется на твой страстный зов? Точки зрения высказываются самые разные. Одни полагают, что приоритет тут имеет Андрей Первозванный: ведь именно он пришел со Словом Божьим на Русь. Другие считают, что лучше взывать к митрополиту Илариону, святителю, первому митрополиту славянского происхождения, он же в «Слове» своем сказал, что суть русского православия есть благодать, а вовсе не формальный закон, как на Западе.

Немыть, подняв указательный палец, цитирует:

– «Прежде был дан закон, затем – благодать, прежде – тень, затем – уже истина… Закон миновал, а благодать и истина наполнили собою всю землю». Закон он называл свечой, а благодать – солнцем. Через закон оправдываются, а через благодать спасаются…

Третьи убеждены, что обращаться надо к местным святым: где ты родился, где тебя окрестили, с тем у тебя имеется духовная связь… А Пятак, вероятно, уже совсем повернувшийся, настаивает, что если уж обращаться к прошлому, то непосредственно к древним обрядам и песнопениям предков – они выросли из природы, из божественного единства человека и мира.

– Язычество, – отвечают ему.

– А что такое язычество? – упорно долбит Пятак, не умеющий уступать. – Это кристаллизация коллективного опыта в сознании нации.

– Архетипы еще скажи! Юнгианская ересь!..

– Никакая не ересь, официально она не осуждена…

– Но ведь и не одобрена!.. Не одобрена!.. Это практики «серой зоны»…

И так далее – до бесконечности.

Иван участия в этой дискуссии не принимает. Он, как жерновами, навешенными на тело, придавлен тем, что сказал ему архимандрит Авенир. Иван дожидается его у выхода из учебного корпуса. Видит, и сердце падает: с инспектором… тьфу!.. с архимандритом целый ареопаг: и настоятель, отец Амвросий, опирающийся на посох, и отец Доминик, и отец Иосаф. И даже отец Сысой пристроился с каким-то мешком.

Не подойти.

Впрочем, архимандрит кивает коротко своему окружению и приближается сам.

– Ну здравствуй, крестник…

Солнце у него за спиной, и кажется, что вокруг головы – огненный нимб.

Больно смотреть.

Или это знамение?

Весь ареопаг уставился на него. Иван готов провалиться сквозь землю.

Склоняется, еле выдавливает:

– Благословите, отец…

Инспектор… тьфу!.. архимандрит Авенир крестообразно омахивает его:

– Вот имя Отца и Сына, – вдруг хмыкает, – и Духа Святого… Аминь!..

Потом долго молчит.

Иван тоже молчит.

А что говорить?

Взгляд у архимандрита пронзительный.

Наконец он разжимает тонкие губы:

– А я, крестник, признаться, надеялся на тебя.

И опять – удушающее молчание.

Все вокруг выцветает, как будто теряя земную плоть.

А архимандрит вновь осеняет его крестом:

– Однако надежда еще осталась. Крестник!.. Благослови тебя Бог!..

Все же разговор этот без следа не проходит. Не сразу, преодолевая вес невидимых жерновов, Иван идет к старцу Макарию, твердо решив: сегодня или уже никогда!

Келья старца находится в стороне от основных монастырских строений. Собственно, это не келья, а бывший сарай, куда сваливали всякую ненужную рухлядь. Подновили его, законопатили щели, покрасили в бурый цвет, внутри – стол, стул, изготовленные в собственных мастерских, топчан без матраса, прикрытый жиденьким одеялом: на голых досках зимой и летом спит старец Макарий, умерщвляет грешную плоть. Иван смахивает с мебели пыль, взбивает подушку, плоскую, набитую черт-те чем, какими-то колющимися остями, подметает, перемывает посуду. Это часть его послушания – три раза в неделю убираться в келье у старца. Сам старец в это время неподвижно сидит в углу топчана, опершись о клюку, чуть поворачивает лицо – на шарканье метлы по полу, на звяканье тарелок и чашек, глаза его, как яичным белком, затянуты бугристыми бельмами. Неужели опять пребывает в беспамятстве? Решимость Ивана тает, сменяясь унынием: ну почему считается, что всякие калеки косноязычные, всякие немтыри, нищенствующая срамота ближе к Богу, чем обычные, нормальные люди? Да, Иван помнит, конечно, что старец Макарий – последний живой свидетель, из тех Великих Монастырей, которые сорокадневным постом и молитвой остановили нашествие саранчи. Духовный их подвиг ныне прославлен чуть ли не наравне со святителями. Из дальних мест приезжают к нему за благословением. Но ведь Иван как никто другой знает, что это уже не человек, а мумия, в нем едва-едва теплится жизнь. Ему девяносто лет. Он ведь вот так и сидит неделями, месяцами, не шелохнувшись, почти не дыша, пребывая в мире ином, а здесь – лишь телесно, немощной, исстарившейся оболочкой. Наставления, которые он Ивану дает – не каждый раз, а в минуты редкого просветления, – сводятся к обычным банальностям: мол, не греши, отрок, молись, все остальное – в руце Божьей…

Н-да… несказанная мудрость…

Или, может быть, здесь то, о чем предостерегал ветхозаветный Исаия: «слухом услышите – и не уразумеете, и очами смотреть будете – и не увидите»?

Так что же он такое не видит?

Иван уже готов отказаться от своего решения, как это было и позавчера, и позапозавчера, но тут старец поворачивает лицо в его сторону и шелестит паутинным голосом, почти неразличимым для слуха:

– Речи, отрок… Я же чувствую: ты хочешь что-то сказать…

Вот он, долгожданный миг просветления!

Иван опускается на колени и со всей возможной смиренностью произносит:

– Сомнения у меня, отец схиигумен… Измучился совсем, не чувствую присутствие Бога… Как бы его и вовсе нет… Благослови, отец Макарий, на молитвенную аскезу…

Трудное слово выговорено.

Иван уже в третий раз за последний месяц обращается к нему с этой просьбой, и два прошлых раза Макарий от него просто