Время красного дракона - Владилен Машковцев

— Глафира, накрой стол заново. Сначала принеси ложки и вилки, разложи их перед гостями. Но представляй, Глафира, что это не мы сидим, а важные гости, иностранцы.

— Откель иностранцы? — спросила Глафира.

— Из Гваделупы! — сгрубил прокурор.

— А вы не выражайтесь. А то буздырыкну по губам, хоть вы и прокурор! — уперла руки в боки Глафира.

Авраамий Павлович успокоил свою домработницу:

— Глафира, сделай, пожалуйста, то, о чем тебя попросили. Ломинадзе ткнул пальцем в прокурора:

— А ты знаешь — откуда ты приехал?

— Откуда? — пьяненько поинтересовался Соронин.

— Из Гвадежопы! — вполголоса продекламировал Ломинадзе. Завенягин тоже пытался уязвить прокурора, видя, что он выплатил червонец за остроумие секретарю горкома партии:

— Гоголю надо бы заплатить, Иван Петрович.

— За что? — осоловело покачнулся прокурор.

— А у него фраза классическая: есть один порядочный человек у нас в городе — прокурор, да и тот, если признаться честно, свинья!

— Это мы уже слышали!

Глафира сошла с крыльца напыщенно, картинно, неся впереди себя серебряный поднос. Глаза ее были устремлены в какую-то неведомую даль, должно быть — в коммунизм. Она раскладывала ложки и вилки, будто свершала магический обряд. Возле Завенягина Глафира споткнулась, уронила ложку на землю, но тут же подняла ее, вытерла подолом своей юбки, положила с извинительным поклоном на стол.

— Хватит! — хлопнул в ладоши Ломинадзе. — Иди, Глафира, отдыхай!

Гости хохотали. Виссарион Виссарионович говорил:

— Представляешь, Авраамий? Сидят иностранные гости за столом. А наша русская баба роняет ложку, вытирает ее подолом своей грязной юбки и подает с реверансом: мол, кушайте на здоровье!

— Я бы не стал драматизировать ситуацию. До конгресса еще далеко. Можно создать курсы поваров, официантов.

Ломинадзе вскинул руки к небу:

— Вай! Кто будет преподавать? Кто может у нас в городе нарезать осетрину? Кто может изготовить приличное блюдо, салат? Кто умеет красиво и с достоинством обиходить стол? Этикет обслуги — это искусство!

Придорогин, видимо, все время прислушивался к разговору Ломинадзе и Завенягина. Он встал, поднимая фужер:

— Я знаю, кто может обслужить международный конгресс!

— Кто? — заинтересовался Ломинадзе.

— У меня на спецпоселках и в колонии у Гейнемана есть царские повара, фрейлины разные, графини. Мы дадим их на месячишко вам. Пользуйтесь нашей добротой. Они у нас на черных работах: роют котлованы, подносят кирпич. Так сказать, искупают вину, перевоспитываются.

Войдя через калитку, Порошин увидел во дворе директорского особняка обшарпанную легковушку своего начальника. Придорогин часто водил автомашину сам, не любил ездить с шофером. Завенягин заметил нового гостя:

— Проходи, Аркадий. Садись за стол.

Ломинадзе наполнил фужер коньяком:

— Пей штрафную!

— Можно, разрешаю! — крякнул Придорогин.

— Нельзя, у меня дело, — отклонил фужер Аркадий Иванович.

— Отойдем в сторонку, — взял под локоть Порошина начальник НКВД, уводя своего заместителя в дальний угол сада, за кусты сирени.

— Докладывай, но коротко, по сути.

Порошин объяснил, что тайны с пропавшим трупом больше не существует. Но для формальности могилу придется вскрыть. Он пытался внушить своему начальнику, будто нет особой необходимости производить обыск в доме старика Меркульева. И для разрядки пересказал нелепицу, сочиненную бригадмильцем: о бочках с казачьим золотом, о кувшине с драгоценными камнями.

Придорогин присел на огуречную грядку, начал перематывать сбившуюся портянку. От грязной портянки веяло мерзопакостной вонью.

— У него лицо и шея — коричневые, руки — коричневые, а ноги — белые! — отметил про себя Порошин.

Язык у Придорогина хмельно заплетался, но рассуждал он логично:

— Ты, Порошин, мальчишка! Чему тебя учили в Москве? Знамо, что никакого казачьего клада нет. Бочек, набитых золотом, не отыщем. А вот горшок с царскими золотыми червонцами может оказаться в могиле старухи. Несколько желтых монет мы у штрунди на базаре отобрали. И ошибку совершили, не обыскали притон. Обыск сделаем сегодня же. Но сначала поедем на кладбище, вскроем захоронение. Вот черт! Как я поведу машину? Я же надрызгался в стельку. Пьян — в дугу!

Из-за куста вышел Голубицкий, он слышал последние слова начальника милиции. И предложил свою помощь:

— Давайте, я поведу вашу эмку. Я же почти не пил.

— Разве ты водишь машину? — сунул наконец ногу в сапог Придорогин.

— Прокачу с ветерком.

— Но мы едем на кладбище, будем вскрывать могилу, — пояснил Порошин.

— Ну и что? Это даже интересно. Я буду у вас понятым, свидетелем.

— В могиле может оказаться фугас, мина, — начал Придорогин шутливо пугать Голубицкого.

— А я специалист и по взрывным устройствам, опыт по службе в армии.

Голос Придорогина становился все трезвее и резче:

— Эй, Функ! Поехали с нами на эксгумацию. Нам нужен врач.

— Но у меня другой профиль, Сан Николаич, — пытался отвертеться Функ.

— Сойдет и твой профиль! В машину — арш! А тебя, Порошин, мы забросим в горотдел. Ты привезешь на кладбище бригадмильцев и родственников старухи. На «воронке» приедешь.

— Вы куда? — спросил Завенягин идущих к машине Придорогина, Порошина, Голубицкого и Функа.

Начальник НКВД поправил портупею:

— У нас дело неотложное. Эй, прокурор! Хватит гулять-пиянствовать. Вставай, поехали с нами!

— В бой за родину — всегда готовы! — выпятил по-петушиному грудь Соронин.

На кладбище Придорогину с его командой пришлось болтаться без дела около двух часов. Не подъехал «воронок» с Порошиным, бригадмильцами, родственниками тайно похороненной старухи. Начальник НКВД ковырялся стеблем травинки в своих редких пожелтевших от курения зубах, бранился:

— Скоты! Ни на что не способны. Им не в милиции работать, а в гортопе. Гнать надо всех в шею!

— Может, машина сломалась? — предположил прокурор.

Действовал на нервы и доктор Функ. Молодой врач, а несознательный. Зудит, мол, я эксгумацию делать не стану! Да никакая эксгумация и не нужна, потребно подписать лишь протокол, что в гробу лежит мертвая старуха, останки трупа. Надо бы проверить этого Функа. Говорят, он дальний потомок какого-то художника — Рембрандта или Ренуара, кто их разберет? Инструкция к тому поступила: арестовать всех, кто имеет родственников за границей.

— Функ, у тебя есть родственники там, за рубежом? — вытащил револьвер из кобуры Придорогин.

— Не знаю, может быть, есть.

— А Порошин говорил, что ты потомок какого-то Ренуара...

— Не Ренуара, а Харменса ван Рейна Рембрандта. Но документально я пока не могу сие доказать.

— А твой Рембрандт был эксплуататором?

— Нет, Рембрандт был сыном мельника.

— По-твоему, мельник — не эксплуататор? Всех мельников мы, Функ, раскулачили.

Голубицкий начал просвещать Придорогина:

— Голландский художник Рембрандт — гений, реалист. Он первым стал изображать на своих картинах нищих, крестьян. А в «Ночном дозоре» воспел, можно сказать, наше НКВД...

Прокурор Соронин добавил:

— У нас в городе потомков князей, графов и разных бывших больше, чем в Москве и Ленинграде. Зачем всю эту грязь посылают к нам?

— Едут! — встрепенулся Функ.

«Черный воронок» выкатился из-за бугра, переваливаясь и покачиваясь на ухабах. За рулем был Разенков, рядом с ним — Порошин. Они остановили машину метрах в десяти от могилы, выскочили из кабины, открыли заднюю дверь «воронка».

— Вас только за смертью посылать, — недовольно проворчал Придорогин.

— Шофера не нашли, как в воду канул, — оправдывался Порошин. — Хорошо вот, Разенков выручил, сел за руль.

— Кого еще привез? — поинтересовался прокурор.

— Старика Меркульева, бригадмильцев — Шмеля и Махнева, Томчук отказался. Да и болеет он, после того, как его избили хулиганы, оглох.

— Достаточно! Никто больше и не нужен. Вскрывайте могилу! — распорядился начальник НКВД.

Захоронение раскапывали бригадмильцы Шмель, Разенков и Махнев. Им приходилось участвовать и в расстрелах. Имели они право носить оружие — наганы, чем весьма гордились. Перед исполнением смертных приговоров работники НКВД и бригадмильцы получали по стакану водки, а после — по тридцать рублей. Шмель от водки обычно отказывался, отдавал ее Разенкову или сержанту Матафонову. И глаза Шмель перед выстрелом закрывал. Поставит врага народа на краю ямы, ткнет дулом револьвера в затылок, зажмурится и нажимает на спусковой крючок.

Сержант Матафонов заметил это как-то и обругал Шмеля:

— Ты што? Так приговоренный и до твоеного выстрела могет живым в могилу шастануть. Опосля вылезет. Стрелять потребно наверняка! Не в человека ить стреляшь: во вредителя, выродка, в гадину!

В раскопках могил бригадмильцы никогда не участвовали, не приходилось. Впрочем, из присутствующих никто этим раньше не занимался. Ни прокурор, ни начальник милиции, ни его заместитель. Познания в этом у них были книжные, из лекций, инструкций. Старик Меркульев не обратил внимания на приказания и угрозы, не взял в руки лопату. Его приторочили наручниками к железной могильной оградке — по соседству. Протестовал и Шмель: